Но как же расти истории? «Рассвет христианства» и бывал всегда во вспышках... но только едино «вспышках» то «нищенства», то «мученичества», то, наконец, инквизиции. Христиане, наконец, сами себя начали жечь, — жечь «еретиков», жечь философов, мудрецов... Джиордано Бруно. Кальвин сжёг своего друга Сервета, — единственно за то, что он был «libertin», — человек свободного (вообще) образа жизни и нестеснённой жизни. А он был друг его!
Сначала и долго кажется, что «Христос» и «революция» исключены друг от друга. Целую вечность — кажется. Пока открываешь, и уже окончательно «вечно», что революция исходит от одного Христа. Он уничтожил контрафорсы в системе миродержавств мира... Всё «одна любовь», которая «побеждает всякий гнев». Гневного, яростного начала — нет. «Все волосы легли под одну гребенку»... «Волос к волосу лежит». Нет «ералаша». Между тем должен быть «ералаш». Нет устойчивости мира. Представьте мировую систему без противоборства центростремительной и центробежной сил: все планеты бы упали на солнце и сгорели, а не упали бы, то разнеслись во все стороны. Но «тихая любовь Христа» всё победила.
Это до того ужасно и «как-то фальшиво» — что «религия любви» вдруг оказалась совершенно без любви. Утратились естественнейшие связи, всегдашние, всемирные. «Царь не хочет управлять», «богатый не хочет быть богатым» и «знатный хотел бы быть незнатным». Но разве... не Он сказал?
— Блаженны нищие...
Так что же Он сказал?
Разрушение мира. А мы думали: «воскресение», «спасение»... И вот «мир разрушается».
Христос, не отменяя вещей мира, состояния их и бытия, снял таинственным образом и через магию обаятельных слов — прекрасные покровы с них. Брака он не отменил как «данного Богом ещё в раю» и по совершенно точному заповеданию Божию, коему противиться значило бы возмутиться и отложиться, восстать на Бога: но он его лишь дозволил, пассивно, а не активно, и исключив из него влюбление, любование, нежность и грацию. «Любит или не любит муж жену» и «любит или не любит жена мужа» — «живите». Это «состояние», а не радость, поставленные или, вернее, оставленные столпы мира, которые «сами собою» распадаются и сгниют как ничем не связанные. Странно, страшно... «Не любите мира, ни того, что в мире»... Всё это «похоть житейская»... Та милая похоть, человеческая и земная, ради которой и живет человек, и радуется.
Чтобы быть «без греха» — Христу и надо было удалиться от мира... Оставить мир... То есть обессилить мир. «Силушка» — она грешна. Без «силушки» — что поделаешь? И надо было выбирать или «дело», или — безгрешность. Христос выбрал безгрешность. В том и смысл искушения в пустыне. «И дам тебе все царства мира». Он не взял. Но тогда как же он «спас мир»? Неделанием. «Уходите и вы в пустыню». Не нужно царств... Не нужно мира. Не нужно вообще «ничего»... Нигилизм. Ах, так вот где корень его. «Мир без начинки»... Пирог без начинки. «Вкусно ли?» Но действительно: Христом вывалена вся начинка из пирога, и то называется «христианством».
Да и ясно: «Ныне я победил мир», — сказал Христос в прощальной беседе со своими учениками, перед распятием. Именно — распятием — то, примером его, Он и надеялся уже окончательно «победить мир». Но «мир» выскочил в историю, постоянно калеча и искажая христианство. Вся «история» «есть перекалеченное христианство», как христианство есть попытка убить историю. Суть истории есть negatio, отрицание христианства. Всякий смысл, всякая поэзия, всякая философия была «отрицанием Христа». «Кто философствует — несть Меня достоин»: это — как и о браке, и о детях. «Не худые дети — худы», но «нужно, чтобы было скопчество». И в сущности — это началось с Вифлеема. «Бессемейное зачатие». Вот где тайна, узел и Голгофы. В сущности, Вифлеем виден из Голгофы, как Голгофа родилась из Вифлеема. Оба конца соединены и гармоничны. Смерть — бессеменность. Бессеменность, проколебавшись чем-то призрачно «33 года», — должна была как-то испариться, рассеяться.
Вопреки «религии бедных», в ней обделены именно «бедные»; а Христос, сказавший: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз успокою вас», — на самом деле, когда они «подошли» — не подал им ничего, кроме камня. Кроме своих «притчей», вот видите ли... И кроме позументов; золота, нашивок митр пап, патриархов, митрополитов, архиереев, иереев... Обман народов, обман самой цивилизации тем, кто её же, эту новую европейскую цивилизацию и основал, так явен, так очевиден стал во всем XIX веке, что у Достоевского же вылилась другая содрогающая формула. Формулы этой нет у Маркса. И — оттого, что Маркс — узок, а Достоевский — бесконечен. Маркс дал только формулу борьбы, а не формулу победы. Он дал «сегодня» революции, а не «завтра» уже победной революции, которая овладела городом, царствами, землею. Он дал формулу «приступа», — «пролетарии всех стран — соединяйтесь», — «штурмующие колонны буржуазии — единитесь всемирно»... Но что же дальше? За штурмом? Победно знамена шумят…
«Без грешного человек не проживёт, а без святого — слишком проживёт». Это-то и составляет самую, самую главную часть акосмичности христианства. Не только: «читаю ли я Евангелие с начала к концу, или от конца к началу», я совершенно ничего не понимаю: как мир устроен? и — почему? Так что Иисус Христос уж никак не научил нас мирозданию; но и сверх этого и главным образом: — «дела плоти» он объявил грешными, а «дела духа» праведными. Я же думаю, что «дела плоти» суть главное, а «дела духа» — так, одни разговоры. «Дела плоти» и суть космогония, а «дела духа» приблизительно выдумка. И Христос, занявшись «делами духа», — занялся чем-то в мире побочным, второстепенным, дробным, частным. Он взял себе «обстоятельства образа действия», а не самый «образ действия», — то есть взял он не сказуемое того предложения, которое составляет всемирную историю и человеческую жизнь, а — только одни обстоятельственные, теневые, штриховые слова. «Сказуемое» — это еда, питье, совокупление. О всем этом Иисус сказал, что «грешно», и — что «дела плоти соблазняют вас». Но если бы «не соблазняли» — человек и человечество умерли бы. А как «слава Богу — соблазняют», то — тоже «слава Богу» — человечество продолжает жить.
«Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?»
— Слова, слова, слова...
Лет восемь назад я прочел, как в Царском Селе умирала от чахотки молодая девушка. Умирала и умерла. Мать, не в силах вынести горя, поднялась на колокольню ближней церкви, сбросилась с неё и разбилась до смерти. Вот она знала, где «жало смерти».
И сказавший так Апостол, значит, не видал людей или, как бы и видя, — не видел. Зрение открывается только любви. И сказавший слова эти Апостол — не любил людей.
Сто топоров за поясом. Лес рубим, щепки летят. Пни выкорчевали. Поле чисто. Надо засевать. А за поясом только сто топоров.
(наша история)
Я весь ласков к миру, но и весь порочен. (Вот я в ночи. Не спал; думал о своём одном пороке.) Но я ласков к миру оттого, что я ни от чего не удерживаюсь. То есть, в сущности, от того, что порочен. Что же: сказать ли, что нежность происходит из порока? А из добродетели происходит жестокость, сухость и злоба. Как странно. А похоже, что так.
Так вот в чём дело. Он соблазнил нас добродетелью. Мир стал добродетелен. И очень несчастен. От несчастья родилась злоба. Мир стал злобен. Помертвел от злобы. Но зато очень гордится добродетелью.
«... и надели белые одежды и стали ходить на воды жизни».
Cлайд с цитатой