Я вечно опаздываю. Просто забываю о времени.
Ему было лет семнадцать, не больше, но он уже был старым.
Я вечно опаздываю. Просто забываю о времени.
Волосы как солома, глаза бегают, нет, красавцем Далли никак не назовешь. И все-таки на его неприветливом лице читались характер, гордость, бешеное противление миру.
Я чувствовал, как во мне растет напряжение, и понимал, — что-нибудь должно произойти, не то я взорвусь.
Ты вот знаешь, каково это — иметь больше, чем хочется? Когда тебе больше и хотеть нечего, и тогда ты думаешь, как бы сделать так, чтоб захотеть чего-то еще? Мы как будто все время ищем, чему бы порадоваться, и не находим. Может, если перестанем строить из себя таких опытных, то найдем.
На нашей стороне почти все парни пьют — хотя бы изредка. Но Газ не пьет вовсе — ему и не нужно. Он пьянеет просто от жизни.
Не знаю даже, почему с ней я мог разговаривать. Наверное, и она со мной разговорилась ровно по той же причине, что и я с ней.
Мы с Джонни растянулись на траве и стали глядеть на звезды. Я мерз — ночь выдалась холодной, а я был в одной фуфайке, но на звезды я могу хоть при минусовой температуре глядеть.
За друзей надо горой стоять, что бы они ни сделали. Мы банда, а в банде все друг за друга. Если за своих не стоять, вместе не держаться, не быть братьями, то это, считай, и не банда.
Это уже свора. Рычащая, подозрительная, вечно грызущаяся свора, вроде вобов в их высшем обществе или нью-йоркских уличных банд, или волков в лесу.
Кроме того, наши волосы и были знаком того, что мы грязеры, — нашим отличительным знаком. Единственным нашим предметом гордости. Может, у нас не было каких-нибудь там «мустангов» или клетчатых рубашек, зато у нас были волосы.
Страннейшее это было ощущение. Я не чувствовал ничего — ни страха, ни злости, ничего. По нулям.