Оставь меня. Сейчас я счастлив, потому что знаю что хотя бы один человек... Один человек заботится обо мне и ничего не хочет взамен. Я не могу поверить своему счастью. Это самое прекрасное чувство в мире.
— Но ведь это тебя уничтожит.
— Это лучше, чем жить среди подделок..
Опять приду на этот хмурый берег
И хижину поставлю у воды,
Так, чтобы водоросли — знак беды -
Чуть-чуть моей не достигали двери,
Так, чтоб исчезла боль моей потери,
Прозренье унесло её следы.
Здесь будут мысли ясны и тверды,
Лишь здесь познаю счастье в полной мере.
Любовь из глаз твоих ушла мгновенно,
Не помнят нежных слов твои уста;
Миг — и исчезнет вкупе с тем, что тленно,
Полунапевность, полунемота.
Зато всё те же скалы в буйстве пены
Увижу там, где юность прожита.
— На тебе моя футболка?
— Это нормально?
— Это здорово. Просто, ты ведь... в моей квартире, уже утро, и ты спала в моей квартире, а теперь на тебе моя футболка и ты готовишь кофе, и мне не верится в происходящее... Я сейчас говорю сплошными клише.
— Это называется «счастье». Привыкай, Дэнверс.
Она [мать] всё время говорила: «Лёша, будь собой, я хочу, чтобы ты был счастлив», ну а я... я боялся, что я настоящий её разочарую.
Я увидел старушку в окне. Тень смерти была уже где-то рядом с ней, наверное, она сама это чувствовала. И всё-таки старушка улыбалась. Сегодня к ней заходил внук. Скорее всего просто проверить, жива ли ещё бабка, не освободилась ли дорогая квартира в центре Москвы. Это она тоже понимала. И всё-таки была счастлива.
И должен ли прочесть я эти сотни книг,
Чтоб убедиться в том, что в мире всё страдало
Всегда, как и теперь, и что счастливых мало?
... пошел в суд на дело Батурлова (Карточная Госмонополия). Дело самое обыкновенное: компания современной молодежи встала во главе Карточной фабрики. Чаще всего за фасадом комфраз скрывается «обогащайтесь». Они и обогащались — обкрадывали казну, как умели. Они были в этом деле талантливее, чем другие, только и всего. Не чувствуется никакой разницы между их психологией и психологией всех окружающих. Страна, где все еще верят бумажкам, а не людям, где под прикрытием высоких лозунгов нередко таится весьма невысокая, «мелкобуржуазная» практика, — вся полна такими, как они. Они только слегка перехватили через край. Но они плоть от плоти нашего быта. Поэтому во всем зале — между ними и публикой самая интимная связь. «Мы сами такие». Во всем этом деле меня поразило одно. Оказывается, люди так страшно любят вино, женщин и вообще развлечения, что вот из-за этого скучного вздора — идут на самые жестокие судебные пытки. Ничего другого, кроме женщин, вина, ресторанов и прочей тоски, эти бедные растратчики не добыли. Но ведь женщин можно достать и бесплатно, — особенно таким молодым и смазливым, — а вино? — да неужели пойти в Эрмитаж это не большее счастье? Неужели никто им ни разу не сказал, что, например, читать Фета — это слаще всякого вина? Недавно у меня был Добычин, и я стал читать Фета одно стихотворение за другим, и все не мог остановиться, выбирал свои любимые, и испытывал такое блаженство, что, казалось, сердце не выдержит — и не мог представить себе, что есть где-то люди, для которых это мертво и ненужно. Оказывается, мы только в юбилейных статьях говорим, что поэзия Фета это «одно из высших достижений русской лирики», а что эта лирика — есть счастье, которое может доверху наполнить всего человека, этого почти никто не знает: не знал и Батурлов, не знал и Ив. Не знают также ни Энтин, ни судья, ни прокурор. Русский растратчик знает, что чуть у него казенные деньги, значит, нужно сию же минуту мчаться в поганый кабак, наливаться до рвоты вином, целовать накрашенных полуграмотных дур, — и, насладившись таким убогим и бездарным «счастьем», попадаться в лапы скучнейших следователей, судей, прокуроров. О, какая скука, какая безвыходность! И всего замечательнее, что все не-растратчики, сидящие на скамьях для публики, тоже мечтают именно о таком «счастье». Каждому здешнему гражданину мерещится — как предел наслаждения — Эмма, коньяк, бессонная ночь в кабаке. Иных наслаждений он и представить себе не может. Дай ему деньги, он сейчас же побежал бы за этими благами.
Что есть твое сознание, человек, как не вместилище боли? И отчего самая страшная твоя боль всегда о том, что твоя боль скоро кончится? Этого не понять мне, тому, кто никогда не знал ни боли, ни радости… Какое же счастье, что меня на самом деле нет!
Счастье обычно омыто слезами,
Душевною болью, покрытою кровью,
Уже почему-то чужими словами,
Уже почему-то чужим хладнокровием.
Все знают, что счастье не купишь за грош,
Все знают, что счастье равно всей той боли,
От коей недавно могло бросить в дрожь,
А может в объятия вина и пистоля.
Может, нам оставить попытки стать счастливыми? Все каждый раз кончается разочарованием.
И я молюсь, молюсь о той заре,
о том объятье — там, на пустыре,
о той дрожавшей на ветру косынке,
о мятой мальве, о дыханье трав,
о кратком счастье, что, со мной устав,
ушло навеки — вон по той тропинке.
Cлайд с цитатой