Он грозен, но, других губя,
Не вас он любит, а себя.
Он грозен, но, других губя,
Не вас он любит, а себя.
Не матерь Шотландцам, а могила; где ничто,
В чем живо что-нибудь, не улыбнется;
Где вздохи, стоны, крики воздух рвут,
Но их не слышат;
Где припадок скорби слывет обычным делом;
Где не спросят, по ком звонят на кладбище;
Где жизни быстрее вянут, чем цветы на шляпах,
До всякой хвори.
А на Кресте не спекается кровь,
Гвозди так и не смогли заржаветь,
И как эпилог — всё та же любовь,
А как пролог — всё та же смерть.
Любовь и смерть имели такую природу, что заниматься ими понарошку было невозможно. Не играло роли, верят ли участники процедуры в то, чем заняты, — важно было, что это действительно с ними происходит. Спариваться и умирать можно было только всерьез, хоть в домашнем уединении, хоть перед сотней камер на арене.