— Мама, да что же это такое? Что он, противный, пишет? Кто ж это ему позволил?
— Что позволил?
— Да так... полюбить меня.
— А разве на это спрашивают позволенье-то, глупая!
— Мама, да что же это такое? Что он, противный, пишет? Кто ж это ему позволил?
— Что позволил?
— Да так... полюбить меня.
— А разве на это спрашивают позволенье-то, глупая!
Вот смотри! (Указывает на свою голову.) Седая, лысая! А тут чувства молодые, свежие, юношеские.
Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам... и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя.
По крайней мере, я не обманываю; ведь не могу же я, при таком количестве дел, заниматься любовью серьезно: зачем же я буду притворяться влюбленным, вводить в заблуждение, возбуждать, может быть, какие-нибудь несбыточные надежды! То ли дело договор?
Ухаживать, любезничать, воскрешать времена рыцарства — уж это не много ли чести для наших дам! Мне кажется, очень довольно вот такой декларации: «Я вот таков, как вы меня видите, предлагаю вам то-то и то-то; угодно вам любить меня?»
Ведь смешно, действительно смешно. Бедняк, на трудовые деньги выучился трудиться: ну и трудись! А он вздумал любить! Нет, этой роскоши нам не полагается.
У меня очень много нежности в душе, мне нужно ласкать кого-нибудь, я без этого не могу.
Я человек очень добрый, нежный — это тоже всем известно... я, несмотря на свои лета, до сих пор сохранил всю свежесть чувства... я еще до сих пор могу увлекаться как юноша...
Жила всю жизнь в бедности, промежду мещанского сословия: ругань-то каждый божий день по дому кругом ходила, ни отдыху, ни передышки в этом занятии не было. В нашем звании только в том и время проходит, что все промеж себя ругаются. Ведь это у богатых деликатности разные придуманы.
Первое дело: долги. Как без них проживешь? Возможно ли? Они, долги-то, у нас хотя и маленькие, а все-таки, ежели который человек с совестью, так беспокойство.