Все мы умираем, Этельстан... только это вечно — фрагменты истории, бессмертные частички, бессмертные слова.
Слова ведут к действию. Я бы хотел, чтобы все изменилось, но я ничего не могу поделать, к чему слова?
Все мы умираем, Этельстан... только это вечно — фрагменты истории, бессмертные частички, бессмертные слова.
Слова ведут к действию. Я бы хотел, чтобы все изменилось, но я ничего не могу поделать, к чему слова?
— Они дикари, язычники! Они ничью жизнь не ценят.
— Я... сомневаюсь в этом. Мы христиане, но не так давно мы тоже были язычниками. И когда мы были язычниками, вы думаете, мы не придавали значение заботе о наших семьях, наших детях?
Если мы не меняемся, нас обходят и то, что было правдивым и реальным — перестает быть таким.
Слушай высокородных и безродных, учись у принца и у пастуха, и помни: величайшая христианская добродетель — смирение.
Мы вторгнемся и уничтожим её, и привяжем её к четырём лошадям, и её тело разорвётся! ... Или что-то вроде этого. И передай ей, что мы испытываем отвращение от таких мер, будучи христианами.
— Ты не заставишь меня заняться с тобой любовью силой.
— Сила нужна лишь для врагов.
— Ты веришь в это, значит, для тебя это так и есть.
— Ты вечно говоришь загадками, но смысла в них нет. Твои слова можно понимать по-разному, они не приносят утешения или знания, а только растерянность.
Лагерта не похожа на других, она не такая как саксонские женщины. Воин, земледелец, мать — она вся как сказка.