Мои стихи – дневник, моя поэзия – поэзия собственных имен.
Змей, драконов безобразных,
Монстров, пышущих огнём,
Вот каких уродов разных
Мы, поэты, создаём.
Мои стихи – дневник, моя поэзия – поэзия собственных имен.
Змей, драконов безобразных,
Монстров, пышущих огнём,
Вот каких уродов разных
Мы, поэты, создаём.
Растение, умирая, оставляет свою жизнь в семенах.
Поэт, умирая, оставляет свою жизнь в стихах.
— Моя сестра знакома с автором. Она хочет почитать его стихи, чтобы понять, идиот он или нет.
Уличный свет, и всё падают тени,
Поступью легкой идешь в этот вечер,
К ветру, наверное, и к солнцу навстречу,
А мимо тебя — и машины, и люди,
Все вместе сливаются в томные будни,
Их взгляды с тобой, уходящие вслед,
Наполнены тяжестью прожитых лет.
Серые кофты и серые лица,
Все мимолетно, ты вечная птица,
И лужи-ручьи, что бегут с тротуара,
И птицы, и листья, что падают валом,
И осень, и лето смешались в одно,
И думай, что хочешь, но мы заодно.
я никогда особо не понимал своих стихов, давно догадываясь, что авторство – вещь сомнительная, и все, что требуется от того, кто взял в руки перо и склонился над листом бумаги, так это выстроить множество разбросанных по душе замочных скважин в одну линию, так, чтобы сквозь них на бумагу вдруг упал солнечный луч.
Книги стихов подобны парламентским законопроектам: первого чтения никогда не бывает достаточно для того, чтобы закон был принят.
Конечно, богатая рифма лучше бедной, новая и оригинальная лучше затрепанной. Но оценки эти — вне строки, вне стиха — очень относительны. Нередко бывает, что самая бедная глагольная рифма оказывается сильнее (потому что нужнее) богатой и причудливой.
Всё бывает впервые… Всё бывает впервые!
Я нашел свои книги на старой квартире,
Эти детские сказки такие простые,
Наши новые чувства такие чудные,
И замкнулись вдруг мысли, в этом чокнутом мире
Ты и я, мы с тобою случились впервые!