Кто-нибудь утром проснётся сегодня и ахнет,
и удивится — как близко черёмухой пахнет,
пахнет влюблённостью, пахнет любовным признаньем,
жизнь впереди — как ещё не раскрытая книга.
Кто-нибудь утром проснётся сегодня и ахнет,
и удивится — как близко черёмухой пахнет,
пахнет влюблённостью, пахнет любовным признаньем,
жизнь впереди — как ещё не раскрытая книга.
Как в кольце лабиринта глухими бредем коридорами,
как в преддверии часа, когда разразится гроза,
переходами темными движемся, между которыми
обжигающий пламень на миг ослепляет глаза.
Недоверчиво смотрим, как трагик становится комиком,
сокрушенно взираем, как старость вступает в права,
как гора рассыпается в прах, и над маленьким холмиком,
выбиваясь из сил, молодая восходит трава.
Люблю осеннюю Москву
в ее убранстве светлом,
когда утрами жгут листву,
опавшую под ветром.
Огромный медленный костер
над облетевшим садом
похож на стрельчатый костел
с обугленным фасадом.
А старый клен совсем поник,
стоит, печально горбясь...
Мне кажется, своя у них,
своя у листьев гордость.
Ну что с того, ну что с того,
что смяты и побиты!
В них есть немое торжество
предчувствия победы.
Парит, парит гусиный клин,
за тучей гуси стонут.
Горит, горит осенний клен,
золою листья станут.
Ветрами старый сад продут,
он расстается с летом..
А листья новые придут,
придут за теми следом.
О чем? И действительно, я ли это?
Так ли я в прошлые зимы жил?
С теми ли спорил порой до рассвета?
С теми ли сердце свое делил?
А радость-то — вот она — рядом носится,
Скворцом заливается на окне.
Она одобряет, смеется, просится:
— Брось ерунду и шагни ко мне!
И я (наплевать, если будет странным)
Почти по-мальчишески хохочу.
Я верю! И жить в холодах туманных,
Средь дел нелепых и слов обманных.
Хоть режьте, не буду и не хочу!
Так много богов и религий на свете, так много дорог, что кружат и петляют, и всё же единственное, в чём нуждается этот скорбный мир, — искусство быть добрым.
Туман укрыл
деревья на равнине,
вздымает ветер
тёмных волн
поток...
Поблекли краски,
яркие доныне,
свежее стал
вечерний холодок...
Забили барабаны,
И поспешно
Смолк птичий гам
у крепостного рва...
Я вспомнил пир,
когда по лютне нежной
атласные
скользили рукава...
Я знаю, что ты краше всех,
Мне это увидеть не сложно,
И мне признаваться не грех,
Что жить без тебя не возможно.
Я знаю, что ты всех милей,
Любых бриллиантов дороже,
Ты стала когда то моей,
На женщин других не похожа,
Ты стала когда то моей
На женщин, других не похожа.
Я русский, я рыжий, я русый.
От моря до моря ходил.
Низал я янтарные бусы,
Я звенья ковал для кадил.
Я рыжий, я русый, я русский.
Я знаю и мудрость и бред.
Иду я — тропинкою узкой,
Приду — как широкий рассвет.
Мир состоит из бесчисленных маленьких арф, невидимых простому глазу... Мир наполнен арфами и каждая их струна играет собственный мотив, переплетаясь друг с другом, они рождают неповторимую мелодию. Вот почему мир так прекрасен.
Путь мой ни мал, ни велик, я сравню его с ходом тусклой швейной иглы, сшивающей облако, ветром разъятое на куски. Вот я плыву, качаясь на волнах призрачных пароходов, вот я миную первую излучину и вторую и, бросив весла, гляжу на берег: он плывет мне навстречу, шурша камышами и покрякивая добрым утиным голосом.