Чем ее больше колотят, тем она становится ядовитей.
Все мы начинали и все запинались и спотыкались на пороге. Если бы наши учителя дразнили нас, вместо того чтобы нам помогать, мы и по сей день запинались бы и спотыкались.
Чем ее больше колотят, тем она становится ядовитей.
Все мы начинали и все запинались и спотыкались на пороге. Если бы наши учителя дразнили нас, вместо того чтобы нам помогать, мы и по сей день запинались бы и спотыкались.
Я чувствовал её рядом... Я почти видел её — и все-таки не видел! Верно, кровавый пот проступил у меня от тоски и томления... от жаркой моей мольбы дать мне взглянуть на неё хоть раз! Не захотела! Обернулась тем же дьяволом, каким она часто являлась мне. И с той поры я всегда — то в большей, то в меньшей мере — терплю эту невыносимую, адскую муку.
Он и любить и ненавидеть будет скрытно и почтет за дерзость, если его самого полюбят или возненавидят.
Ага, ты пришёл, Эдгар Линтон, пришёл? Ты вроде тех вещей, которые вечно попадаются под руку, когда они меньше всего нужны, а когда нужны, их не найдёшь.
А теперь, Хитклиф, когда я тебя на это вызову, достанет у тебя отваги? Если да, ты — мой! Я тогда не буду лежать там одна: пусть меня на двенадцать футов зароют в землю и обрушат церковь на мою могилу, я не успокоюсь, пока ты не будешь со мной. Я не успокоюсь никогда!
Уж если человек заранее распологает обернуть себе на пользу свои приступы ярости, то он способен, направив к тому свою волю, даже в самый разгар приступа сохранить над собою достаточную власть.
Мне снились в жизни сны, которые потом оставались со мной навсегда и меняли мой образ мыслей: они входили в меня постепенно, пронизывая насквозь, как смешивается вода с вином, и постепенно меняли цвет моих мыслей.
Что не напоминает о ней? Я и под ноги не могу взглянуть, чтоб не возникло здесь на плитах пола её лицо! Оно в каждом облаке, в каждом дереве — ночью наполняет воздух, днем возникает в очертаниях предметов — всюду вокруг меня её образ! Самые обыденные лица, мужские и женские, мои собственные черты — все дразнит меня подобием. Весь мир — страшный паноптикум, где всё напоминает, что она существовала и что я её потерял.