Иосиф Александрович Бродский

Есть колоссальное достоинство и мудрость в том, чтобы сидеть на одном месте и смотреть на мир, и тогда в тебе все отражается, как в капле воды. Но я не думаю, что это плодотворно. Что ты выигрываешь в этом случае, то это душевный, если хотите, духовный комфорт. Человек ведь на самом деле изрядный буржуа и, по существу, стремится к комфорту. А самый главный комфорт — это комфорт убеждения и нравственной позиции. Куда, на мой взгляд, интереснее, но и опаснее дискомфорт, когда тебе никто и ничто не помогает, когда тебе не на что опереться, и если все же вообразить, что ты дерево, то поддерживают тебя не корни, но вершина, которую треплет изрядно. Говорят, дискомфорт губителен, но я воспитался на том, что читал. И мне так повезло, совпало так, что читал я Марину Ивановну и одновременно Шестова. А Шестов ужасно любил цитировать Тертуллиана: «Верую, ибо это абсурдно». И вот когда вы дочитываетесь до такого... Блажен, кто верует, тепло ему на свете. Но блаженнее, кто верует, когда ему холодно на этой земле. Мир, который начинается не в центре, а мир, начинающийся с окраин, потому что окраины — это не конец мира, но начало его. Мне кажется, эта схема ближе нашему поколению.

0.00

Другие цитаты по теме

... если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса, и вовсе не важно, что ты набрел на это место первым. Первым очутиться даже хуже, ибо у тех, кто приходит следом, аппетит больше твоего, отчасти уже удовлетворенного.

Я обнял эти плечи и взглянул

На то, что оказалось за спиною,

И увидал, что выдвинутый стул

Сливался с освещённою стеною.

Был в лампочке повышенный накал,

Невыгодный для мебели истёртой,

И потому диван в углу сверкал

Коричневою кожей, словно жёлтой.

Стол пустовал, поблескивал паркет,

Темнела печка, в раме запылённой

Застыл пейзаж, и лишь один буфет

Казался мне тогда одушевлённым.

Но мотылёк по комнате кружил,

И он мой взгляд с недвижимости сдвинул,

И если призрак здесь когда-то жил,

То он покинул этот дом, покинул.

Закат ласкает табуретку, печь,

зажавшие окурок пальцы.

И синий дым нанизывает кольца

на яркий безымянный луч.

Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!

Старение есть отрастание органа

Слуха, рассчитанного на молчание.

Общество не имеет права жаловаться, если политик его надует.

Два глаза источают крик.

Лишь веки, издавая шорох,

во мраке защищают их

собою наподобье створок.

Как долго эту боль топить,

захлестывать моторной речью,

чтоб дать ей оспой проступить

на теплой белизне предплечья?

Как долго? До утра? Едва ль.

И ветер шелестит в попытке

жасминовую снять вуаль

с открытого лица калитки.

Судно плыло в тумане. Туман был бел.

В свою очередь, бывшее также белым

судно (см. закон вытесненья тел)

в молоко угодившим казалось мелом,

и единственной чёрною вещью был

кофе, пока я пил.

Ни тоски, ни любви, ни печали,

ни тревоги, ни боли в груди,

будто целая жизнь за плечами

и всего полчаса впереди.

Запоминать,

как медленно опускается снег,

когда нас призывают к любви.