В темные времена глаз начинает видеть.
Узнай меня по сиянью глаз,
Ведь ты меня убивал не раз,
Но только время вновь сводит нас
В моей ворожбе.
В темные времена глаз начинает видеть.
Узнай меня по сиянью глаз,
Ведь ты меня убивал не раз,
Но только время вновь сводит нас
В моей ворожбе.
— Только один вдох отделяет тебя от смерти. Что ты будешь делать со своим жалким мгновением?
— Я проживу его. А для чего еще существуют мгновения?
Ты такой же, как я. Мы оба сильные. Я увидел это в твоих глазах в первый же день. И я решил, что ты будешь моим другом. Но ты остаёшься врагом… Ты не слушаешь, не делаешь то, о чём тебя просят.
Вода, которую ты трогаешь, это последняя, что утекла и первая, что прибывает. Так и со временем.
«Придёт время — узнаешь»,
«Придёт время — получишь»...
В вашем-то возрасте
пора бы знать, что
время не умеет приходить,
оно только уходит.
Чтобы узнать цену года, спроси студента, который провалился на экзамене.
Чтобы узнать цену месяца, спроси мать, родившую преждевременно.
Чтобы узнать цену недели, спроси редактора еженедельника.
Чтобы узнать цену часа, спроси влюблённого, ждущего свою возлюбленную.
Чтобы узнать цену минуты, спроси опоздавшего на поезд.
Чтобы узнать цену секунды, спроси того, кто потерял близкого человека в автомобильной катастрофе.
Чтобы узнать цену одной тысячной секунды, спроси серебряного медалиста Олимпийских игр.
Я знал, что мне не хватило бы времени на все. Теперь я беспокоюсь, хватит ли мне времени хоть на что-нибудь.
Разные чувства борются в моей душе: восхищение и растерянность, удивление и протест, боль и сочувствие. Они заставляют меня ещё пристальнее вглядываться в это лицо, вслушиваться в этот голос. И думать о том, каково же им, живущим одновременно в двух временах — в дне вчерашнем и в дне сегодняшнем? Они пережили то, что мы можем только знать. Должны знать! Хотя не всегда, может быть, хотелось бы знать. Но вспомним великого Толстого, который поймал себя на этом чувстве и тут же осудил его: «Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненых больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство…».
Мы не их, несущих эту тяжёлую память, жалеем, а себя. Чтобы по-настоящему пожалеть, надо не отказаться от жестокого знания, а разделить его, взять часть и на свою душу. К тому же это документ, его не перепишешь, его писали кровью, его писали жизнью на белых листах 41-го, 42-го, 43-го, 44-го, 45-го годов…