Неужели ему ещё не внушили, что никогда нельзя спрашивать женщину, счастлива ли она?
— Вам уже говорили, что вы очень красивая женщина?
— Да, — сказала Лилиан, вставая. — И притом в значительно менее примитивных выражениях.
Неужели ему ещё не внушили, что никогда нельзя спрашивать женщину, счастлива ли она?
— Вам уже говорили, что вы очень красивая женщина?
— Да, — сказала Лилиан, вставая. — И притом в значительно менее примитивных выражениях.
— Я знаю, что умру, — думала она. — И знаю это лучше тебя, вот в чём дело, вот почему то, что кажется тебе просто хаотическим нагромождением звуков, для меня и плач, и крик, и ликование; вот почему то, что для тебя будни, я воспринимаю как счастье, как дар судьбы.
Что я знаю о жизни? Разрушения, бегство из Бельгии, слёзы, страх, смерть родителей, голод, а потом болезнь из-за голода и бегства. До этого я была ребенком. Я уже почти не помню, как выглядят города ночью. Что я знаю о море огней, о проспектах и улицах, сверкающих по ночам? Мне знакомы лишь затемненные окна и град бомб, падающих из мрака.
Мне знакомы лишь оккупация, поиски убежища и холод. Счастье? Как сузилось это беспредельное слово, сиявшее некогда в моих мечтах. Счастьем стало казаться нетопленая комната, кусок хлеба, убежище, любое место, которое не обстреливалось.
В памяти моих возлюбленных я останусь вечно молодой; я буду сильнее всех остальных женщин, которые проживут дольше и станут старше меня.
Когда видишь, какие замечательные здания люди строили в старину, невольно думаешь, что они были счастливее нас.
Лилиан не боялась несчастья, слишком долго она прожила с ним бок о бок, приспособившись к нему. Счастье ее тоже не пугало, как многих людей, которые считают, что они его ищут. Единственное, чего страшилась Лилиан, — это оказаться в плену обыденности.