— Если с ним что-то случится, я не переживу.
— Не переживай. В смысле, переживай. В смысле, нормально всё будет, не волнуйся.
— Если с ним что-то случится, я не переживу.
— Не переживай. В смысле, переживай. В смысле, нормально всё будет, не волнуйся.
Полезно приучать к сильным переживаниям того, кого предназначаешь для жизни, полной приключений.
— Я говорила тебе, что это ужасная идея!
— Всё будет нормально! Просто не волнуйся!
— Я давно уже не волнуюсь!..
— В хорошем смысле?
— В плохом! В очень плохом!
— Тогда почему бы нам просто не спрыгнуть?
— Руби, ты с ума сошла?!
— [Руби спрыгивает вниз]
— Ты маленькая невыносимая красная...
Я давно не плакал
Я плакал и пел
А потом стал слушать
Оказывается в доме очень
Много часов и ничего не
Слышно
И я удивился:
Сердце стучит все так же...
Если я его побужу, он вспомнит мне за всех моих родичей и особенно тетю Симу, а мне вредно иметь такое переживание!
— Так ты всё-таки переживаешь за меня?
— Конечно! Я начал переживать за тебя с тех самых пор, как ты начал грызть ногти на ногах!
Милая, ты не можешь переживать каждый раз, когда что-то идёт не так. Иначе никогда не испытаешь минуты удовольствия.
Но если ты будешь держать это в себе и не выплеснешь наружу, всё это превратится в кислоту и разъест тебя изнутри.
Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступлённый, гладил.
– Тогда задам для начала один общий вопрос. Как ты полагаешь, Мара, чье-то мнение о том или ином предмете связано с образом жизни этого человека, с его самочувствием и здоровьем, психическим состоянием и так далее?
– Ну да, – сказала Мара. – Естественно. А что в этом такого фаллического?
– А вот что. Критик, по должности читающий все выходящие книги, подобен вокзальной минетчице, которая ежедневно принимает в свою голову много разных граждан – но не по сердечной склонности, а по работе. Ее мнение о любом из них, даже вполне искреннее, будет искажено соленым жизненным опытом, перманентной белковой интоксикацией, постоянной вокзальной необходимостью ссать по ветру с другими минетчицами и, самое главное, подспудной обидой на то, что фиксировать ежедневный проглот приходится за совсем смешные по нынешнему времени деньги.
– Ну допустим.
– Даже если не считать эту гражданку сознательно злонамеренной, – продолжал я, – хотя замечу в скобках, что у некоторых клиентов она уже много лет отсасывает насильно и каждый раз многословно жалуется на весь вокзал, что чуть не подавилась… так вот, даже если не считать ее сознательно злонамеренной, становится понятно, что некоторые свойства рецензируемых объектов легко могут от нее ускользнуть. Просто в силу психических перемен, вызванных таким образом жизни. Тем не менее после каждой вахты она исправно залазит на шпиль вокзала и кричит в мегафон: «Вон тот, с клетчатым чемоданом! Не почувствовала тепла! И не поняла, где болевые точки. А этот, в велюровой шляпе, ты когда мылся-то последний раз?»
– Фу, – сказала Мара. – Прямо скетч из жизни свинюков.
– А город вокруг шумит и цветет, – продолжал я, – люди заняты своим, и на крики вокзальной минетчицы никто не оборачивается. Внизу они и не слышны. Но обязательно найдется сердечный друг, куратор искусств, который сначала все за ней запишет на бумажку, а потом подробно перескажет при личной встрече…
– Стоп, – сказала Мара. – Я поняла, куда ты клонишь. Маяковский, стихотворение «Гимн критику». Поэт высказал примерно то же самое, только без орально-фаллической фиксации. Но критика всегда была, есть и будет, Порфирий. Так устроен мир.
– Насчет «была» согласен. А насчет «есть и будет» – уже нет. Я не знаю, киса, в курсе ты или нет, но никаких литературных критиков в наше время не осталось. Есть блогеры.