Замурованный в собственном мире, я могу вырваться из него лишь одним способом: уничтожив память.
У меня самая замечательная память для забывания вещей.
Замурованный в собственном мире, я могу вырваться из него лишь одним способом: уничтожив память.
По мере того, как слабеет память, похвалы, которые нам когда-то расточали, стираются, а проклятия остаются. И это справедливо: похвалы редко бывали заслуженными, тогда как проклятия бросают некоторый свет на то, чего раньше мы о себе не знали.
Но так уж память устроена: хочешь вспомнить себя таким, каким был тогда, а видишь таким, какой есть.
Чем больше я роюсь в своей памяти, как в набитом ужасными воспоминаниями сундуке, тем больше мне не нравится расклад этого мира.
Если бы я слушался своих внутренних порывов, я бы уже либо сошёл с ума, либо болтался на виселице.
Чтобы чувствовать, что я существую, что я есть, я должен поглощать. Помню, в детстве мне случалось одному съедать столько, сколько вся семья. Давняя потребность успокаиваться, что-нибудь жуя, находить опору в чисто животном действии, укрываться ото всего будоражащего, смутного, неустойчивого, среди которого я жил, в чем-то однозначном, физиологическом. Когда я вижу, как набрасывается на корм собака или свинья, я их по-братски понимаю.