Кто плачет на вокзале, должен платить штраф.
— Боюсь, кафе везде одинаковы.
— Если они пустые, они уже лучше. А здесь какой-то дьявольский притон, в нем можно нажить комплекс неполноценности.
Кто плачет на вокзале, должен платить штраф.
— Боюсь, кафе везде одинаковы.
— Если они пустые, они уже лучше. А здесь какой-то дьявольский притон, в нем можно нажить комплекс неполноценности.
А если вечно думать только о грустных вещах, то никто на свете не будет иметь права смеяться…
Она умерла в последний час ночи, до рассвета. Она умирала тяжко и мучительно, и никто не мог ей помочь. Крепко держа меня за руку, она уже не знала, что я с ней.
Потом кто-то сказал:
— Она мертва.
— Нет, — возразил я. — Она еще не мертва. Она ещё крепко держит меня за руку.
Свет. Невыносимо яркий свет. И люди. И врач. Я медленно разжал пальцы. Её рука упала. И кровь. И её лицо, искажённое удушьем. Полные муки, остекленевшие глаза. Шелковистые каштановые волосы.
— Пат, — сказал я. — Пат.
И впервые она мне не ответила.
Самая тяжёлая болезнь мира — мышление! Она неизлечима.
Человек чувствует себя виноватым перед ближним — вот и вся почтительность. Хочет оправдаться за то, что причинил или хотел причинить покойнику при его жизни...
Почтительность! Человек вспоминает о скудном запасце своих добродетелей тогда, когда уже поздно. И приходит в умиление, думая о том, каким он мог быть благородным, и считает себя воплощенной порядочностью.
Мы продолжали молча сидеть рядом. О чем мы еще могли говорить? Мы слишком многое испытали вместе, чтобы стараться утешать друг друга.
Кино — это всегда выход из положения. Там каждый о чём-то может помечтать.
В конце концов люди всегда возвращаются обратно.
Странное чувство испытываешь все-таки в день своего рождения, даже если никакого значения не придаешь ему. Тридцать лет… Было время, когда мне казалось, что я никак не доживу до двадцати, так хотелось поскорее стать взрослым. А потом…
Одевался я медленно. Это позволяло мне ощутить воскресенье.