Вчера разговор с Вас[илием] Ив[ановичем] о Самарской жизни. Семья это плоть. Бросить семью — это 2-ое искушение — убить себя. Семья — одно тело. Но не поддавайся 3-му искушению — служи не семье, но един[ому] Богу. Семья указатель того места на экономической лестнице, кот[орое] должен занимать человек. — Она плоть; как для слабого желудка нужна легкая пища, так для слабой, избалованной семьи нужно — больше, чем для привычной к лишениям.
Надежда женщина мелкая, складная и миловидная, когда она порожня. Несмотря на то, что всегда я видал ее в грязной черной рубахе и в одной и той же отрепанной кубовой куртушечке, она, когда порожня, не жалка, а баба как баба, но на брюхатую на нее жалко смотреть. Брюхо у нее большое, и видно, что она самка хорошая. Она ходит легко, бережет свое брюхо. Всё питанье, все силы организма идут, очевидно, туда, в брюхо, зато уж всё остальное платится за это. Особенно лицо. Лицо худое, вытянутое, с морщинами продольными около рта и желтое, как мокрый песок. В губах тоже что-то необыкновенное, как будто губы усохли, а зубы выросли, как у белки, длинные, острые, узкие. Что-то смертно-страшное и жалкое было и прежде. Но теперь и глаз нет. Глаза мутны, глядят и не видят.
В нынешний[22] год он шутит также, но видно, что нужда подъела его, что только ухватка держит его. Он трещит. Он знает, что он слаб, и боится, как бы не ослабеть.
— Ну что, как ты живешь? — спросил я, когда вышел на крыльцо.
— Да плохо, Лев Николаич.
Я нынче зимою часто видал Костентина и знал, что он доел свой хлеб до рожества и пробивался кусочками, к[оторые] он скупал, когда были деньги, у нищих, знал, что и корм скотине от дождей осенних и от мышей, переевших у нас всю солому, дошел у него на 2-й неделе, и он бился из корму, занимая и покупая, чтобы прокормить корову, лошадь и двух овченок, знал и то, что ему, как и многим одиноким мужикам, в нынешнюю зиму было хуже всего то, что пешей работы не было. Лошадь без корма еле жива, не возит, а пешей работы не было. Если и есть какая, то надо далеко от дома уйти, а дома некому скотину кормить, снег отгребать. Я знал это и на днях, видел, что на шоссе бьют камень. Одного из таких же одиноких бедняков, Чирюкина, я вчера видел на камне. Он тоже безлошадный, зиму сидел без дела, и как только открылась работа, взялся за нее. Я вчера видел его, как он сумерками уже по воде шел домой с камня. Он шел веселый. Все-таки кончилась скука — сидеть без дела. Обгоняет он на камне, смотря какой попадет камень, от 30 до 40 копеек, работая без отдыха с утра до вечера. Дома у него с старухой 5 душ. Своего хлеба давно нет. Картошек нет. Коровы нет. Последнее молоко, то, которое было в грудях жены Чирюкина, увезли в Харьков в кормилицы сыну Т[оварища] П[рокурора] С[удебной] П[алаты]. Благодаря тому, что продали это молоко Т[оварищу] П[рокурора] С[удебной] П[алаты] и променяли на хлеб, семья еще жива. А то, если бы 5-ти душам дать вволю хлеба, то они съедят 121/2 ф[унтов]. 121/2 ф[унтов] стоят 40 копеек. Стало быть, теперь он не заработает на хлеб; что ж бы было, когда не б[ыло] работы? Но он все-таки идет домой веселый, все-таки делает всё, что можно делать, чтоб кормиться. Я спрашивал у мужиков вчера: весь ли роздан камень. Мне сказали, что выкрещен[ный] жид, который занимается этим делом от земства, не весь еще роздал. И потому вчера еще я подумал о Костентине и, по старой нигилистической привычке мысли, в душе попрекнул Кост[ентина], что он не работает на камне. И теперь, когда он сказал, что плохо, подумал, что дело в недостатке хлеба, и сказал ему: а что я узнал, камень не весь роздан, что ты не пойдешь?
[23] — Куда я пойду? Мне уж не то от скотины, от бабы нельзя отойти. С часу на час ходит. Да и вдобавок того ослепла.
[24] — Как ослепла?
[25] — А Бог ее знает. Вовсе не видит. На двор вывожу.[26]
Я молчал.
[27] — Вдобавок того лошадь последняя околела.
[28] — Что ты, когда?
[29] — Да вот третьего дня ободрал.[30] Он шутливо перекосил рот. Но с тех пор, как он раз при мне упустил слезы, я уж знал, что значит эта шутка — надо шутить. Если не шутить, то надо или красть, или повеситься, или раскиснуть и реветь, как баба, говорил его взгляд, — а тошно.
— Они мои друзья. Теперь уже и друзей иметь грешно? Нам весело, понятно? Мы вместе ходим на танцы.
— Они ведь геи, верно? Я думала, тебе стало лучше.
— Когда? Когда я выглядел несчастным? Это выглядело, словно мне стало лучше? Ты права, мама. Я обречен жариться в аду!
— Не говори так!
— Но так сказано в твоей Библии!
— В Библии сказано, что человек может измениться.
— Я пытался, мама! Я не могу!
— Почему ты предпочитаешь это?
— Как я мог предпочесть это? Как я мог предпочесть, чтобы моя семья меня ненавидела?
— Нет, мы любим тебя. Неужели ты не понимаешь, что потому мы и поступаем так?
— Правда, мама? Так поступают, когда любят?
Если я хочу описывать, как дама одна полюбила одного офицера, это я могу; если я хочу писать о величии России и воспевать войны, я очень могу; если я хочу доказывать необходимость народности, православия и самодержавия, я очень и очень могу. Если хочу доказывать то, что человек есть животное и что кроме того,
что он ощущает, в жизни ничего нет, я могу; если хочу говорить о духе, начале, основах, об объекте и субъекте, о синтезе, о силе и материи, и, в особенности, так, чтобы никто ничего не мог понять, я могу. Но этой книги, в которой я рассказывал, что я пережил и передумал, я никак не могу и думать печатать в России, как мне сказал один опытный и умный старый редактор журнала.
Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг друга.
Большинство же арестантов, за исключением немногих из них, ясно видевших весь обман, который производился над людьми этой веры, и в душе смеявшихся над нею, большинство верило, что в этих золоченых иконах, свечах, чашах, ризах, крестах, повторениях непонятных слов «Иисусе сладчайший» и «позлилось» заключается таинственная сила, посредством которой можно приобресть большие удобства в этой и в будущей жизни. Хотя большинство из них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой жизни посредством молитв, молебнов, свечей, и не получило их, — молитвы их остались неисполненными, — каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная и что это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами, есть все-таки учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой, то для будущей жизни.
Когда ты в последний раз видел своего отца? Когда они сжигали его гроб или когда закрывали его крышкой? Когда он вздохнул в последний раз? Когда он сел и сказал что-то? Когда он в последний раз узнал тебя? Когда он улыбнулся в последний раз?
Когда ты в последний раз видел своего отца? Когда он был здоров, бодр? Когда вы в последний раз о чем-то спорили?
Эти недели, в течении которых мы пытались попрощаться друг с другом, истощали наши силы. Каждый день я думал: «Хуже уже быть не может». Но ему становилось хуже. Я пытался вспомнить, когда я в последний раз видел его здоровым. Когда он был полностью самим собой.
Жалко смотреть, как ты цепляешься за свою старую жизнь еще долго после того, как она закончилась. Твоя семья покончила с тобой. Стивен уехал из страны, чтобы скрыться от тебя. Фэллон боится превратиться в тебя. А Блейк только жалеет тебя. Твое время в этом поместье закончилось. И самое печальное, что ты это знаешь.
Cлайд с цитатой