— Что ты понимаешь в женщинах?
— Ничего.
Она улыбается.
— И не пытайся понять их, мальчик. Так лучше.
— Что ты понимаешь в женщинах?
— Ничего.
Она улыбается.
— И не пытайся понять их, мальчик. Так лучше.
Женщины не будут ради тебя спать с другими и приносить тебе полученные с них деньги. Но ты не огорчайся: главное, что они будут спать с тобой.
— Я работаю до пяти, а потом репетирую одного идиота.
— По какому предмету? По идиотизму?
Женщины, пишущие стихи, всё равно что считающие лошади. Разумеется, за исключением последовательниц Сафо.
Я больше не видел ни одного из этих людей. У меня не раз появлялось желание съездить в Верденбрюк, но всегда что-нибудь да задерживало, и я говорил себе, что ещё успеется, но вдруг оказалось, что успеть уже нельзя.
— Это же самый лакомый кусочек, — заявляет Эдуард. — Грудные косточки очень приятно погрызть.
— Я не грызун. Я едок.
— Держи знамя высоко, Георг! Ты же знаешь — мы бессмертны.
— Верно. А ты не падай духом. Тебя так часто спасали, что ты просто обязан пробиться.
— Ясно, — отвечаю я. — Хотя бы ради тех, кто не был спасён. Хотя бы ради Валентина.
— Чепуха. Просто потому, что ты живёшь.
— Самое приятное, что у Карла бывает всегда так уютно, — заявляет один из гостей и пытается напоить пивом рояль.
Ты создание вольное и летящее, но ступающее уверенно там, где другие тонут и парящее там, где другие топают чугунными сапожищами, ты, запутавшаяся в паутине и изранившаяся себя о границы, которых другие даже не замечают, — зачем люди пристают к тебе? Зачем они так жадно стремятся вернуть тебя обратно в наш мир, почему не оставляют тебе твое мотыльковое бытие по ту сторону всякой причины и следствия, времени и смерти? Что это, ревность? Или полное непонимание?
Будь у нее вместо груди два воздушных шара, она так же весело выставила бы их напоказ.