— (...) Знаешь, как мне страшно?
— Почему страшно? — удивляюсь.
— Потому что ты изменился (...) И я изменилась. А хочется, чтоб всё стало как раньше.
Разум мой в смятении, он робко сообщает мне, своему господину и повелителю, что никогда прежде я не был столь прекрасно подготовлен к примерке смирительной рубашки.
– Я от бабушки ушёл, — говорю тихонько. – И от дедушки ушёл. Я от зайца ушёл и от волка ушёл… От кого там ещё положено уходить? Ушёл! И куда пришёл? А вот непонятно. И, в общем, не важно, потому что и отсюда скоро придётся уходить.
Нужно рассортировать кашу, до краёв заполнившую мою большую тяжёлую чугунную голову, разобрать её по зернышку: рис направо, овёс налево, просо в центре, шелуху в окно.
Не люблю анализировать и объяснять: мне кажется, что некоторые прекрасные вещи от этого портятся...
…мы то с тобой понимаем, что все фигня, кроме пчел, да и пчелы – тоже фигня, но мы никому об этом не скажем, потому что люди делятся на тех, кто ничего не понимает и тех, кто не понимает ни–че–го!
— То есть тяжелый характер, скверное настроение и страх перед всем, что шевелится, — это и есть проявления жизни?
— Совершенно верно, — обрадовался он. — Это и есть проявления жизни, лучше и не скажешь.
Нет, меня не тошнило окружающего мира, но я явственно чувствовал, что мир тошнит от меня.
В сущности, игра — это добровольное наложение на себя немыслимых, зачастую нелепых ограничений.
Знаете, ведь человек, который сражался со смертью и выжил, может противостоять чему угодно. Вообще чему угодно, потому что смерть — самый сильный из возможных противников... Вы согласны?
Cлайд с цитатой