У всего есть предел: в том числе у печали.
Взгляд застревает в окне, точно лист — в ограде.
У всего есть предел: в том числе у печали.
Взгляд застревает в окне, точно лист — в ограде.
Айсберги тихо плывут на Юг.
Гюйс шелестит на ветру.
Мыши беззвучно бегут на ют,
и, булькая, море бежит в дыру.
Сердце стучит, и летит снежок,
скрывая от глаз «воронье гнездо»,
забив до весны почтовый рожок;
и вместо «ля» раздаётся «до».
Тает корма, а сугробы растут.
Люстры льда надо мной висят.
Обзор велик, и градусов тут
больше, чем триста и шестьдесят.
Звёзды горят и сверкает лёд.
Тихо звенит мой челн.
Ундина под бушпритом слёзы льёт
из глаз, насчитавших мильарды волн.
Жить просто: надо только понимать, что есть люди, которые лучше тебя. Это очень облегчает жизнь.
Лучше хлеб с солью в покое и без печали, чем множество блюд многоценных в печали и горе.
— Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий...— Её голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою.
«Может быть,— подумал я, ты оттого-то именно меня и любила: радости забываются, а печали никогда...»
Духовный голод — подавленные амбиции... порой следы мстительного холода, иногда мистика и несчастья. Я не говорю, что радость чужда красоте, но радость — один из самых вульгарных нарядов красоты, в то время как меланхолия — её лучший спутник, и я с трудом представляю себе красоту без печали.
Печаль — особое чувство, мы беспомощны при встрече с ней. Она напоминает окно, открывающееся само по себе.
Когда мы говорим «Пушкин», мы должны иметь в виду все то, что происходило вокруг. Пушкин — это столица страны? Или Пушкин — это не самостоятельный город, но страна, в которой много других городов с прошлым и с будущим? Он до известной степени некая линза, в которую вошло прошлое и вышло будущее.