Макс Фрай. Чайная книга

Ей не нужно никуда идти. У нее все здесь. Все, что нужно.

Берта спускает ноги с кровати и ощущает прохладу листьев, их мякоть и глянец. Она закрывает глаза и тихонько раскачивается из стороны в сторону. Она пытается вспомнить мелодию, она почти вспомнила… но нет, нет.

Спальня поросла диковинными растениями. Они стелются по полу, ползут по стенам, упираются в потолок, свисают с карниза, обвивают стулья. Они зацветают.

Когда Берта на них смотрит, они меняют цвет. И размер. И запах.

Берта любит сидеть вот так и смотреть то налево, то направо, то вверх…

0.00

Другие цитаты по теме

Это могла бы быть история о Мэри Лу из желтого домика номер двенадцать. Мэри вполне могла бы выйти из своей калитки рано утром, со своей маленькой желтой сумочкой в виде корзинки, и пойти вниз по улице, не торопясь, чтобы оказаться у булочной аккурат к ее открытию.

Мэри очень пунктуальна, хотя и очень рассеянна. Она никогда не опаздывает, но всегда что-нибудь забывает.

Или это могла быть история о мистере Алане из синего домика с гаражом. Его автомобиль в ремонте вот уже четыре дня, и мистер Алан вполне мог бы выехать чуть раньше на своем велосипеде, чтобы не опоздать на работу к пятничному собранию.

Он бы долго закатывал штанину синих брюк, поставив ногу на край клумбы. И его супруга, мадам Молли, стояла бы на крыльце, ожидая момента, чтобы сказать: «Удачи, дорогой!» — и помахать рукой.

Это также могла быть история о Чарли из красного флигеля, что за большим красным домом рядом с парком. Мальчик Чарли каждое утро выгуливает хозяйских собак вдоль аллеи. Он всегда улыбается и что-то напевает себе под нос. Никто не знает, сколько он спит. Он ложится позже всех и раньше всех встает.

Но именно в то утро ощенилась рыжая овчарка Урса и Чарли не вышел на прогулку в обычное время.

Между тем, эта история о тетушке Луизе из зеленого домика в конце улицы. Скажем так, о странной тетушке Луизе (иначе ее никто здесь и не называет).

Сейчас можно подумать, что все произошло из-за чашки чая. Точнее, из-за ее отсутствия.

Днем раньше, ровно в три часа пополудни, Луиза, как обычно, накрыла столик на веранде на четыре персоны.

Мертвая деревня замирала. В развалинах ухали сычи и вскрикивали потревоженные дневные птицы. Где-то поскуливала то ли лиса, то ли брошенная собака. Шуршал и скрипел старый дом, в котором, как сердце, мерно тикали такие же старые часы. На них была только одна стрелка, да и та не двигалась с места, являя собой не указующий перст ушедшего времени, а символ непоколебимости и трагической устойчивости. Со стороны трассы послышался шум проезжающей машины, на секунду замер, затем усилился и стал приближаться.

Я не влюблен. Я заворожен, заворожен этим местом и этой женщиной, уже не очень молодой, но именно поэтому бесконечно прекрасной.

Какой смысл пить что-то, кроме кайпириньи сердца, мутно-желтой, как воды священной реки Багмати, пьянящей, как любовь, ледяной, как вечность, которая рано или поздно разлучит нас всех, и какого черта я буду добровольно ей помогать? Сегодня мы еще есть, и весь мир принадлежит нам, вечность подождет.

Много больше, чем волшебная лавка для рядового мечтателя из семейства литературных героев, никак не меньше, чем винный погреб для алкоголика — вот чем была для меня библиотека.

– Надежда — глупое чувство, — покачал головой сэр Махи, – лучше ни на что не надейся, мой тебе совет!

А уж насколько я люблю солнце ранней весной — нет подходящих слов ни в одном из человеческих языков, чтобы описать мою страсть к этому светилу.

Хорошо когда утро в девять.

Нет, в десять еще прекрасней, а в одиннадцать — уже разврат.

К разврату кофе должно подавать в постель, на таком деревянном подносике, и чтобы кофейник и сливочник серебряные, а чашечка прозрачного фарфора, а в сахарнице под салфеточкой нечто благоуханное, похрустывающее и пышное, присыпанное корицей и ванильным сахаром.

Жители города Нанси чертят на своих столах старинные карты мира, чтобы находиться одновременно всюду, оставаясь при этом дома.

Невежество, помноженное на желание учиться, не изъян, а достоинство.