Ещё в нас многое звериным
осталось в каждом, но великая
жестокость именно к любимым —
лишь человеку данность дикая.
Ещё в нас многое звериным
осталось в каждом, но великая
жестокость именно к любимым —
лишь человеку данность дикая.
Выходило, что жестоким быть нужно; самые симпатичные люди жестоки по отношению к самим себе.
На людях часто отпечатаны
истоки, давшие им вырасти:
есть люди, пламенем зачатые,
а есть рожденные от сырости.
Нет, вижу, должно быть жестоким, чтобы жить с людьми; они думают, что я средство для достижения их глупых целей!
Неужели все люди либо жестоки до безумия и противоборства хладнокровия с алчностью, либо глубоко несчастны? Редкие люди хранят человечность, я таких пока не встречала. Все мы не без греха.
— Слишком жестокий город. Не хочу здесь жить!
— Города не бывают жестокими. Только люди.
Не плачься, милый, за вином
на мерзость, подлость и предательство;
связав судьбу свою с говном,
терпи его к себе касательство.
Мир сам по себе жесток. Он умело это скрывает, но стоит лишь приподнять завесу... И все в итоге оказываются одинаковыми. Этот мир, как и люди в нем, жесток. Остается лишь адаптироваться.
— Он как ангел. Незапятнанный. Такого чистого человека нигде не найдешь.
«Чистый и ангельский? Серьезно?»
Так же, как он не знал истинной сущности Нэдзуми, он понятия не имел о том, каков Сион внутри. Если снять верхний слой, во что превратится этот чистый ангел? Может, он окажется еще более ужасающим и жестоким, чем можно ожидать. Может, внутри Сиона был некий темный провал истины, которого даже Нэдзуми боялся.
Люди любят выдумывать страшилищ и страхи. Тогда сами себе они кажутся не столь уродливыми и ужасными. Напиваясь до белой горячки, обманывая, воруя, исхлёстывая жен вожжами, моря голодом старую бабку, четвертуя топорами пойманную в курятнике лису или осыпая стрелами последнего оставшегося на свете единорога, они любят думать, что ужаснее и безобразнее их все-таки привидение, которое ходит на заре по хатам. Тогда у них легчает на душе. И им проще жить.