Я позвоню тебе обязательно.
Через год или через столетие.
Я позвоню тебе обязательно.
Через год или через столетие.
— Вы ещё переписываетесь?
— Нет...
— Почему?
— Она решила прекратить...
— Почему?!
— Время...
— Слушай, брат... это ж хорошо... Найдёшь настоящую подругу. Тебе нужна реальная женщина!
— Нет... Слушай... послушай меня. Пока это длилось, она была мне реальнее, чем любая женщина. В моей жизни не было ничего реальнее, чем она. Я видел её... целовал... Я люблю, а теперь её нет... её нет.
Понимание и осознание того, что расставание — это единственное правильное решение, не освобождает от душевной и сердечной боли. У сердца всегда свое видение ситуации.
Та ніщо не вічне, а любов тим більше,
Він хотів як краще, а віддав назавжди,
А вона чекала, просто сил не стало
І струна порвалась..
Но ничто не вечно, а любовь тем более,
Он хотел как лучше, но отдал навсегда,
А она ждала, просто сил не стало
И струна порвалась...
— Будь честна со мной. Почему у тебя никогда не было парня?
— Хорошо. Любовь и свидания? Мне нравится читать и прикольно писать об этом, и представлять, но... в реальности...
— Что? Это страшно?
— Да.
— Почему? Почему страшно?
— Потому что чем больше людей впускаешь в свою жизнь, тем больше могут уйти.
Ты успокой меня, Скажи, что это шутка,
Что ты по-прежнему, По-старому моя!
Не покидай меня! Мне бесконечно жутко,
Мне так мучительно, Так страшно без тебя!..
Но ты уйдешь, холодной и далекой,
Укутав сердце в шелк и шиншилла.
Не презирай меня! Не будь такой жестокой!
Пусть мне покажется, Что ты еще моя!..
— Может быть, что-то [чувства] ещё осталось, Гвен?
Она пристально посмотрела на него.
— Неправильный вопрос, Дерк, ты сам знаешь. Всегда что-то остаётся. Если с самого начала что-то было. Иначе нет смысла и говорить. А если было что-то настоящее, то обязательно что-то остаётся, ломоть любви, стакан ненависти, отчаяния, негодования, физическое влечение — что угодно. Но что-то остаётся.
— Не знаю, — вздохнул Дерк, задумчиво глядя вниз. — Мне кажется, ты была единственным настоящим в моей жизни.
— Печально, — прошептала Гвен.
— Да, — отозвался он. — Согласен.
Страх перед болью от старых потерь,
Откровенной любви захлопнута дверь.
Теперь, когда в сердце нет больше огня,
Теряется смысл каждого дня...
Поезд тронулся, мы остались одни. На площадке омнибуса мы молча стояли и не решались говорить. Между нами был большой букет роз, но они не пахли. «Не пахнут розы»... «Ну говорите же», — сказала она... И я ей всё сказал, бессвязный бред о любви, просил её руки. Она была в нерешительности. Мы сошли с конки, был сильный дождь. Я всё время без перерыву ей говорил, клялся, что люблю. Она молчала. Когда пришли к воротам, она меня расцеловала неожиданно, быстро. «До завтра, — сказала она. — У статуи. При всякой погоде».
Утром она пришла ко мне на квартиру и дала письмо; там было написано: я вас не люблю... Но её лицо говорило другое, она чуть не плакала. Мы пошли в ботанический сад (...) Простились в Люксембургском саду, я плакал, она меня целовала. Я в тот же день уехал в Лейпциг и поселился на старой квартире. Через день А. И. приносит письмо из Парижа, которое оканчивалось: судите меня... Я с экспрессом в Париж. Мы снова у статуи, молчим или говорим пустяки, ходим в Люксембургском музее под руку в толпе, среди прекрасных мраморных фигур. Пароход на Сене. Большой зелёный луг, парк, кажется, Булонский лес. Мы высаживаемся на луг, идём под руку, она говорит: и так вот будем всю жизнь идти вместе... Дальше пока ещё тяжело писать. Я пропускаю... Мы расстались почему-то на кладбище: сидя в густой зелени, на могильной плите, мы без конца целовались. Я помню, нас немного смутили две старые набожные женщины в чёрном.
Камнем в омут и криком заглохшим
покидает любовь свою рану.
Стоит нам этой раны коснуться,
на других она брызнет цветами.
Разлюбить человека – это еще полбеды. Ты еще перестаешь любить все то, что ему нравилось.