Когда они заговаривали с ним, его одолевала скука, такими поверхностными, пустопорожними были их рассуждения...
— Ну, кто же он?
— Не знаю. Не хотел разговаривать и ушел в себя, как улитка. Любопытнейший субьект.
Когда они заговаривали с ним, его одолевала скука, такими поверхностными, пустопорожними были их рассуждения...
— Ну, кто же он?
— Не знаю. Не хотел разговаривать и ушел в себя, как улитка. Любопытнейший субьект.
— Ты всех заставлял говорить об их работе, — упрекнула Руфь.
— Да, признаюсь. И уж если не могли толком поговорить о своем деле, каково было бы слушать, как они разглагольствуют о чем-нибудь другом.
Труд — хорошая штука. Он необходим для здоровья, так говорят все проповедники, и, бог свидетель, я никогда не боялся тяжелой работы.
В конечном счете он станет весьма знаменитым и преуспевающим газетчиком. У него нет совести. Уже одно слово приведет его к славе.
Он не мог выпустить из рук серебро. Он не был ни скуп, ни жаден, но деньги значили для него больше, чем столько-то долларов и центов. Они означали успех, и оттиснутые на монетах орлы олицетворяли для него крылатую победу.
Потом пришла боль, его душило. Это страдание не смерть, билась мысль в меркнущем сознании. Смерть не страдание. Это страшное удушье – жизнь, муки жизни, это последний удар, который наносит ему жизнь.
Если жизнь для него нечто большее, то он вправе и требовать от нее большего, но только, конечно, не здесь, не в общении с этими людьми.