Быть счастливым не стыдно. Но ныне король — глупец, а глупцом я называю того, кто боится наслаждаться жизнью. Нам так много говорили о гордости: вы ведь знаете, это сатанинский грех. Берегитесь, кричали нам, вы погубите себя и свои живые силы! С тех пор я узнал, что известного рода гордость действительно... Но в иные минуты я не могу не настаивать на своем праве гордиться жизнью, ибо весь мир вступает в заговор, чтобы вселить в меня это чувство.
Море, поля, тишина, запахи этой земли... Я вбирал в себя полную аромата жизнь и надкусывал уже зрелый плод прекрасного мира, с волнением чувствуя, как его сладкий и густой сок течет по моим губам. Нет, дело было не во мне и не в мире, а лишь в гармонии и тишине, рождавшими между мною и миром любовь. Любовь, на которую я не имел слабости притязать как на свою исключительную привилегию, с гордостью сознавая, что разделяю ее с целым племенем, рожденным от солнца и моря и полным жизненных сил, — племенем, которое черпает свое величие в своей простоте и, стоя на взморье, отвечает понимающей улыбкой на лучезарную улыбку неба.
Я хорошо знаю, до какой жизненной ступени смогу добраться. Я не собираюсь превращать свою жизнь в опыт. Я сам стану опытом своей жизни… Да, я отлично понимаю, что за страсть может по-настоящему распалить меня. Раньше я был чересчур молод. Во всем держался золотой середины. А теперь понял, что действовать, и любить, и страдать — это и значит жить по-настоящему, но лишь в той мере, в какой твоя душа, став совершенно прозрачной, принимает судьбу как слитный отсвет радужного спектра радостей и страстей, неизменного для всех нас.
К концу жизни человек понимает, что провел столько лет лишь для того, чтобы удостовериться в одной-единственной истине. Если она очевидна, для жизни достаточно ее одной.
Он [Калигула] часто повторял, что заблуждается только тот, кто причиняет страдание другому.
Первоначальный душевный надрыв рискует, таким образом, стать комфортабельным. Рана, растравляемая с таким усердием, в конце концов может стать источником наслаждений.
Калигула. А, это ты. ( останавливается словно в нерешительности ) Я давно тебя не видел. ( медленно приближается ) Чем ты занимаешься? Все еще пишешь? Мог бы ты показать мне свои последние стихи?
Сципион. ( неловко, словно колеблясь между ненавистью к Калигуле и каким-то новым, ему самому непонятным чувством ). Я написал поэму, Цезарь.
Калигула. О чем?
Сципион. Не знаю, Цезарь. Может быть, о природе.
Калигула ( преодолев неловкость ). Прекрасная тема. И обширная… А какое тебе дело до природы?
Сципион ( овладев собой, иронически ). Она утешает меня, когда я вспоминаю, что я не Цезарь.
Калигула. Зато я – Цезарь. Может ли она меня утешить в этом?
Мыслить — значит научиться заново смотреть, направлять свое сознание, не упуская из виду самоценности каждого образа.
Его жилище стало омерзительным. А для бедняка, которому не в радость собственный угол, всегда готов другой дом — доступный, богатый, ярко освещенный, приветливый: это кафе. На окраине эти заведения выглядят особенно оживленными. В них царит та стадная теплота, которая кажется последним спасением от ужасов одиночества, от его темных порывов.
Cлайд с цитатой