Хасан знал, что каждую душу придется протрясти сквозь самое частое сито, пропустить сквозь самые мелкие ножи, чтобы потом никогда не вспоминать о получившемся человеческом фарше. И никогда не сомневаться в том, что из него можно вылепить все, что угодно. Ему угодно.
... жизнь встала, наконец, на пуанты, дрожа напряженными икрами и растерянно улыбаясь. И лучше даже не думать, насколько ей хватит сил.
И это всё в ритме шагов, в промежутках между вдохами, в ужасном режиме выжженной каждодневной жизни.
Нельзя заставить мужчину отдать его единственную жизнь за самку, какой бы сладкой она ни была. Поэтому цена за человеческую жизнь должна превышать цену самой жизни. И Хасан определил эту цену. Не сразу — но определил. И всегда расплачивался честно.
Ушла. Совсем ушла, тихо закрыв за собой дверь. И света не стало. Ни света. Ни боли. Ни жизни. Ничего.
И они служили. Рабски, беспрекословно, фанатично, неслыханно, с огоньком. Как никто никогда и никому не служил на этой земле. Ни за какие мыслимые почести и блага. Чтобы раз в год, дрожа, прийти в дом Хасана ибн Саббаха и увидеть там свою смерть. Увидеть. И не умереть.
Стремительно убежала, бросив Хрипунова в тёмном коридоре, пропитанном ароматами вечной тухлятины и нестрашной молодой нищеты, которая ещё надеется на то, что всё это — черновик, и потом, очень скоро, наступит настоящая жизнь, которую можно будет прожить набело — счастливо и хорошо.
Зэков-химиков элементарно не хватало, феремовские работяги en masse задницу себе понапрасну не рвали.
Редкая муха успевала пролететь между хрипуновским «захотел» и хрипуновским «сделал».
Cлайд с цитатой