Но все же осенними вечерами жалею, что бабушкиного не учел мнения
И в тот день прочел не «Властелина Колец»,
А это (все равно не понял про что) трижды треклятое «Превращение».
Но все же осенними вечерами жалею, что бабушкиного не учел мнения
И в тот день прочел не «Властелина Колец»,
А это (все равно не понял про что) трижды треклятое «Превращение».
Начиная с семилетнего возраста Генерал безудержно и жадно читал, брал книги в библиотеках, занимал у приятелей, покупал, поглощал сотни, тысячи страниц на русском и английском языках, читал на фарси, урду и французском. Позже, когда энтузиазм ослаб, он шутил: «Я знаю пять языков, но мне нечего сказать ни на одном из них». В шутке, как всегда, была доля правды. Книги учили, развлекали, сердили, погружали в раздумье, но во всем их разноязыком множестве не было внятного слова о главном — о смысле жизни. Только гении, подобные Екклесиасту, Пушкину и Толстому, приближались к этому главному, но и они то ли не могли, то ли боялись сказать, зачем живет человек. От книг остались в памяти обрывки чужих мыслей, цитаты без принадлежности, недоверие к ученой мудрости, осознание ограниченности любого знания и необъятности непознанного.
Возможно, этим отчасти объяснялась и ее увлеченность цифрами — и цифры не фамильярничают. Общение с ними лишено сумятицы эмоций. Математике присущ внутренний порядок, которого недостает человеческим взаимоотношениям. Воображаю, в какое состояние привели бы сестру портреты, заполонившие газетные страницы, постоянное упоминание в теленовостях ее имени. А книга — и того хуже. Книги переходят из рук в руки, оседают на полках библиотек. В книге Лила навечно останется жертвой.
— Как я уже говорил, в книге писателя Беккера говорится о том, что динозавры умерли от многочисленных болезней. Его книга была намного толще вашей.
— Неужели?
— Дорогой, но твоя была со множеством картинок.
Существуют произведения вроде «Царского недуга», о которых не хочется говорить вслух: это книги настолько особые, редкие и твои, что объявить о своих предпочтениях кажется предательством.
— Зина, там в приемной... Она в приемной?
— В приемной, зеленая, как купорос.
— Зеленая книжка...
— Ну, сейчас палить. Она казенная, из библиотеки!
— Переписка — называется, как его... Энгельса с этим чертом... В печку ее!
Перечитываю — и снова, должно быть, не удержусь от слез…
Как сердцу мил этот томик Тургенева
в пожелтевшей обложке!..
... А знаешь, что причиняет мне боль больше всего? Осознание того, что я для тебя был всего лишь главой в огромном томе твоей жизни, когда ты для меня — целый роман.