Вы двоих младенцев бросили, — сказал он. — Сыновей своих. Но не бойтесь. Я вас возвращать домой не стану. Я бы даже приложил немалые усилия, чтоб не дать вам возвратиться. Знаю вашу породу. Я могу выгнать вас за черту округа, а соседний шериф погонит вас дальше — и так, пока не плюхнетесь в Атлантический океан. Но не стану этого делать. ***ь есть ***ь. Живите себе.
— Должно быть, трудно убивать людей, которых не знаешь и против которых ничего не имеешь.
— А может, наоборот, легко, — сказал Луис.
— Что ж, тоже не лишено смысла. Видишь ли, Луис, есть люди, искренне любящие этот мир, но есть и другие, те, что ненавидят себя и распространяют свою ненависть на всех остальных — их злоба расползается во все стороны, как масло по горячему хлебу.
Страх постепенно проходил, уступая место обиде — так, наверное, досадует лисица на свою попавшую в капкан лапу. И вдруг Кейл вскочил на ноги. Еще секунду назад он и шевельнуться не смел, и вот вскочил и закричал, тоже совершенно неожиданно для себя.
— Ну, давай, бей, бей! Я не боюсь!
Его крик тоже растворился в тишине. Адам медленно поднял голову. Не поверите, до чего же много на свете таких, кто ни разу как следует не заглянул в глаза своему отцу, и Кейл был один из них. Радужка у Адама была светло-голубая с темными лучиками, уходящими в пучину зрачка. И где-то там, глубоко-глубоко в отцовских зрачках Кейл вдруг увидел свое отражение, словно оттуда глядели на него два Кейла.
— Значит, я сам виноват... — медленно произнес Адам.
— Ты её ненавидишь?
— Нет. Только мутная тоска на сердце. Может, потом она определится в ненависть. Понимаешь, прелесть так сразу обернулась в ней мерзким и жутким. Всё у меня смешалось, спуталось.
— Когда-нибудь мы сядем и разложим это на столе чётким пасьянсом, — сказал Самюэл. — Но теперь — теперь у тебя же нет всех карт.
Знаешь, Ли, мне моя жизнь кажется музыкой — не всегда хорошей, но всё-таки имеющей строй и мелодию. И уже давно её играл неполный оркестр. И звучала только одна нота — неизбывная нота печали. Я не один такой, Ли. Думается мне, слишком многие из нас заканчивают жизнь на грустной ноте поражения.
Вроде как я что-то не довёл до конца. Что-то со мной такое, как бывает, когда сделаешь дело наполовину, а что дальше, не знаешь. Что-то не доведено до конца. Моё место не здесь.
Ты обязан понять, что из всего рода человеческого солдаты самые святые люди, — говорил Сайрус, — ибо им ниспосылаются наитягчайшие испытания. Попробую тебе растолковать. Посуди сам: во все времена человека учили, что убивать себе подобных — зло, которому нет оправдания. Любой, кто убьёт человека, должен быть уничтожен, потому что убийство великий грех, может быть, даже величайший. Но вот мы зовём солдата, наделяем его правом убивать и ещё говорим: «Пользуйся этим правом сполна, пользуйся им в своё удовольствие». Мы ни в чём его не сдерживаем. Иди и убивай своих братьев такой-то разновидности, говорим мы, иди и убей их столько, сколько сумеешь. А мы тебя за это вознаградим, потому что своим поступком ты нарушишь заповедь, которую прежде был приучен почитать.
— Писать-то хоть нам будешь?
— Пока не знаю. Нужно подумать. Говорят, чистая рана быстрее заживает. Для меня самое печальное — общаться по почте. Когда близость держится одним клеем на марке. Если не видишь человека, не можешь его услышать или потрогать — его всё равно что и нет.
— Кэти, ты с ума сошла! — в ужасе закричал он. — Оставить меня?! Уйти от меня?! Нет, ты так не можешь.
— С тобой я могу сделать всё, что захочу. Как, впрочем, и любая другая женщина. Потому что ты дурак.
Cлайд с цитатой