Рефлексия — это умение видеть все богатство содержания в ретроспекции (т. е. обращаясь назад: что я делал?) и немножко в проспекции.
Так вот, тонким, чувствующим человеком мы обычно называем того, у кого развита эта рефлексивная компонента и кто умеет видеть себя со стороны, четко понимать и знать, что он делает.
... логос распадается на логические правила и физические, или, как теперь принято говорить для большей обобщенности, онтологические, правила, или «законы природы».
Но «природа» сюда попала по недоразумению, поскольку это каждый раз законы идеальных объектов. Неважно, берем ли мы законы Ньютона или Декартовы законы соударения шаров, законы сохранения импульса и т. д. — любые законы всегда справедливы только для идеальных объектов: для тяжелых точек, для абсолютно твердых тел, абсолютно упругих тел и т. д., коих нет и быть никогда не может. Вот на что разбивается этот логос: на логические правила и на законы природы, или онтологические правила. А что такое онтологические правила, или законы? Это законы идеальных объектов.
Эксперимент есть особая система практических действий, проверяющих возможность онтологической картины, заданной в научном предмете. Это такая совокупность практических действий, которая направлена на выяснение возможности реального существования того объекта, который зафиксирован в онтологической картине данного научного предмета.
Эксперимент направлен не на получение новых данных, не на получение новых значений, а на проверку возможности реального существования того идеального объекта, который задан в предмете.
Давайте теперь разбираться. Вы говорите: «представления и понятия, а не знания». А теперь я попрошу вас объяснить нам разницу между вашим употреблением слов «представления и понятия» и вашим употреблением слова «знание». Я отвечу вам, что слово «знание» во всех этих работах идёт через запятую со словами «представление» и «понятие». Никто из них никогда не мог бы ответить на вопрос, в чём разница между представлениями и понятиями, с одной стороны, и знаниями, с другой стороны.
... я задаю один из решающих вопросов, ответ на который меня больше всего интересует. Мне представляется, что вся эта дальнейшая история и все эти дальнейшие переломы целиком и полностью определены тем обстоятельством.... что во всех дискуссиях 1920-х и 1930-х годов и в дальнейших работах 1950-х годов так и не было создано (и не могло быть создано) никакого научного или квазинаучного предмета психологических исследований. (И в сегодняшней ситуации нам придётся констатировать то же.) А поэтому (говорю это в качестве гипотезы) для всех, кто хотел заниматься научным или квазинаучным исследованием — оставался только один путь: идти не от общих идей и концепций к фактам, а от некоторых эффектов (здесь я, как видите, противопоставляю друг другу факты и эффекты), то есть идти от каких-то странных, обнаруженных в практике явлений, а совсем не от теории, которая показывает факты и говорит, какие факты относятся к этой теории, а какие нет.
Итак, в чем же состоит решение задачи? Повторяю еще раз: оно состоит в том, что мы находим язык, в котором решение очевидно.
... если научное знание рассматривается как основание, то оно может служить только для консервации уже существующей практики, оправдания её...
Если вы хотите научное исследование использовать другим образом — для создания новой практики, — то нужно чётко определить, в какой роли и как это научное исследование может быть употреблено в конструктивно-проектной деятельности, которая, собственно, и создаёт новые формы учебно-воспитательных воздействий. Ибо новые формы учебно-воспитательного воздействия всегда и всюду создаются безотносительно к науке и научному исследованию.
Я подчеркивал, что никогда нельзя рассматривать историю формирования того или иного предмета (научного), группы предметов, сферы как линейное движение, или как, скажем, переход одного предмета в другой, третий, четвертый. Каждый раз настолько кардинально меняются сами ситуации за счет некоторых внешних обстоятельств, — что эти ситуации не непременно развертываются одна в другую, а есть моменты дискретных трансформаций и преобразований. Например, была одна ситуация, но она насильственно ломается, скажем, война, которая разрушает всю ситуацию, и после этого начинается уже новый процесс с новыми людьми, новыми кадрами, где, с одной стороны, могут ставиться обществом совершенно новые задачи, втягиваться новые области материала, а с другой стороны, должна протягиваться культурная традиция. Причем, поколения, которые приходят заново, с одной стороны, стоят перед новыми задачами и проблемами, а с другой — должны протянуть руку и приобщиться к культуре, к традиции, которая уже сложилась, взять ее и втянуть в эту ситуацию. И именно втянуть в свою ситуацию, поскольку эта культура уходит вместе с людьми. А сумели ли эти уходящие протянуть ниточку, передать этот факел — это зависит от многих обстоятельств.
Были защитники Брестской крепости, были молодогвардейцы, были Зоя Космодемьянская, Алексей Маресьев, были тысячи, десятки, сотни тысяч других героев. Собственно, благодаря этому мы и победили в той войне. Но победа далась бы намного меньшей ценой, если бы на стороне врага не воевали сотни тысяч граждан СССР. Согласно новейшим исследованиям, не менее 1,2 миллиона. Среди них более тысячи командиров Красной армии, в том числе по меньшей мере 15 генералов и комбригов. Это не считая офицеров и генералов из числа белоэмигрантов.
«Как бы ни расценивать это трагическое явление и мотивы поступков этих людей, остается фактом, что граждане СССР, состоявшие на военной службе противника, восполнили его безвозвратные потери на Восточном фронте на 35–40 процентов, или более чем на четверть, — безвозвратные потери, понесенные в годы войны в целом, — констатирует историк Кирилл Александров. — Трудно оспорить тезис немецкого военного историка Пфеффера, назвавшего помощь и участие советского населения важными условиями, определявшими для вермахта возможность вести боевые действия на Восточном фронте в течение длительного времени... Ни в одной войне, которую вела Российская империя, не было ничего подобного».
По мнению Александрова, причины массового коллаборационизма следует искать в особенностях советской государственной системы: «Многие человеческие поступки и поведение в годы войны были следствием не прекращавшейся с 1917 года гражданской войны, террора и репрессий, коллективизации, искусственного голода, ежовщины, создания в государственном масштабе системы принудительного труда, физического уничтожения большевиками самой крупной поместной православной церкви в мире».
Иначе говоря, политика, обеспечивавшая стопроцентную лояльность и сплоченность рядов в условиях стопроцентного контроля над людьми и территорией — то есть в атмосфере тотального страха, — в случае ослабления или потери контроля давала прямо противоположный, разрушительный эффект. Чем туже закручивались гайки «до», тем более быстрым было разложение «после». Конечным итогом такой политики явилось полное крушение СССР: благополучно пережив все выпавшие на ее долю мятежи и войны, советская система не выдержала попытки переделать ее в «социализм с человеческим лицом». Кончился страх — приказало долго жить и основанное на страхе государство.
Хотя ни одна из работ Гипатии не сохранилась, хорошо известно, что она была выдающимся астрономом и прославилась благодаря своим математическим изучениям конических сечений. Тысяча двести лет спустя в семнадцатом веке астроном Иоганн Кеплер открыл, что одно из этих сечений – эллипс, управляет движением планет.
По данным психолога Пола Словича и его коллег, люди, представьте себе, охотнее платят за страхование от терактов, чем от авиакатастроф (хотя в число последних террористические акты входят как частный случай).
В то же время, как утверждает Слович, в вопросах страхования люди обычно пренебрегают событиями с низкой вероятностью. Это можно сформулировать так: люди предпочитают страхование от возможных мелких убытков, тогда как менее вероятные, но гораздо более крупные потери не принимаются в расчет.
Cлайд с цитатой