Всё время жить, терзаясь желанием соответствовать чему-то, не зная хорошенько, чему именно... Нетрудно перейти от неверия к вере или наоборот. Но во что обратиться и от чего отречься при хронически трезвом взгляде? Трезвость не даёт никакой материи, не имеет содержания, которое можно было бы опровергнуть, она — пустота, а потому неопровержима. Трезвость — это экстаз с обратным знаком.
Кто ничему не соответствует, тот не соответствует и самому себе, отсюда призывы без убеждения, шаткие принципы, лишённые пыла порывы, то раздвоение, которым страдают наши идеи и даже наши реакции. Поначалу двусмысленность, определяющая все наши отношения с миром и с другими людьми, была только нашим достоянием, но постепенно мы распространили её вокруг себя, дабы не миновала она никого из живущих, дабы никто больше не понимал, что к чему. Ничего ясного не осталось; по нашей милости сами вещи стали зыбкими и туманными. Любому, кто печется о спасении, необходимо быть уверенным в том, что молитва вообще возможна, нам же негде взять эту уверенность. Ад — это немыслимость молитвы.
Какое безумие привязываться к людям и вещам, это ещё безумней, чем верить, что сможешь потом от них отвязаться. Желать отречения любой ценой и всегда оставаться лишь кандидатом в отрекшиеся!
Ирония, привилегия уязвленных. Любая отмеченная ею речь свидетельствует о тайном надломе.
Отождествлять божество с некой личностью унизительно и примитивно. Но для воспринявшего Писание бог никогда уже не будет идеей или безликим началом. Двадцать веков ожесточенных препирательств не могут забыться в один день. Наша духовная жизнь, опирается ли она на Иова или на апостола Павла, — это сплошные распри, сцены, скандалы. Смелые обличения атеистов доказывают одно: все их атаки явно нацелены на кого-то. А потому им нечем особенно гордиться: не так уж они эмансипированы, как им хочется думать, поскольку представляют себе Бога в точности так же, как верующие.
В повседневной тоске нет никаких желаний, даже охоты плакать. Другое дело — тоска, дошедшая до края: она побуждает что-то сделать, а плач — тоже действие.
Сомневаться в окружающем — вещь обычная; усомниться в себе — вот настоящая мука. Только такой скепсис доводит до головокружения.
В отрицании меня всегда соблазняла возможность занять место всех и вся, сделаться своего рода творцом мира, по собственному усмотрению располагать им, как будто ты принимал участие в его постройке, а потому имеешь полное право, больше того — обязан обратить его в развалины. Желание уничтожать, напрямую следующее из духа отрицания, отвечает нашему глубочайшему инстинкту — своеобразной ревности, какую в глубине души несомненно испытывает каждый из нас к первосущему, его месту в мире, идее, которую он представляет и символизирует. Понапрасну я зарывался в мистиков: по сути, я всегда был на стороне Демона. Не умея сравняться с ним в силе, я старался не уступать ему в гордыне, ядовитости, самовольстве и своенравии.
Весь день — состояние острейшей ностальгии, ностальгии по всему: по родине, детству, тому, что своими руками разрушил, по стольким пустым годам, стольким бесслезным дням... Не гожусь я для «жизни». Я был создан для существования совершенно дикого, в абсолютном одиночестве, вне времени, в призрачном, закатном раю. Призвание к тоске я довёл до степени порока.
По сути, ирония — это признание в жалости к себе или маска, под которой эту жалость скрывают.
Cлайд с цитатой