Себе можешь не объяснять. А мне — будь добор.
Никто никого не знает. Некоторые очень старые и мудрые люди неплохо знают самих себя, и даже это, на мой взгляд, грандиозное достижение, все бы так.
Себе можешь не объяснять. А мне — будь добор.
Никто никого не знает. Некоторые очень старые и мудрые люди неплохо знают самих себя, и даже это, на мой взгляд, грандиозное достижение, все бы так.
В некоторых случаях страдания действительно бывают, полезны, поскольку закаляют человека. Но далеко не всякого. И у каждого «не всякого» тоже есть свой предел, после которого речь идет уже не о пользе, а о бессмысленном мучительстве.
Когда, не подумав, идешь на неоправданный риск, можешь угробить не только сегодняшнего себя, но и того человека, у которого появились бы неплохие шансы справиться с непосильной пока задачей — когда-нибудь, например, через год.
Если хаос — твоя подлинная природа, сосуд в который он заключён, должен быть совершенным и надёжно закупоренным.
Я, видишь ли, уже привык справляться сам. Или не справляться. Но всё равно сам. Хорошая привычка, не стоит от неё вот так сразу отказываться.
Каждый раз, когда я вижу человека, разменявшего уникальное тайное знание на медные горсти, напоминаю себе, что всякая тайна нужна лишь затем, чтобы идти дальше…
Когда человек взрослеет, ему начинают сниться сны про любовь, и становится очень трудно летать. Хотеть или не хотеть этих перемен бессмысленно, они всё равно наступят.
Я — возможность, — наконец говорит Франк. — Я — то, во что теоретически может превратиться твой друг, если обуздает две непобедимые стихии — время и себя.
Тот, о ком сокрушаются несколько дюжин родственников и друзей, ничуть не менее мертв, чем тот, чья смерть не выжала ни единой слезы…