Рано или поздно нужно решать, каким ты хочешь быть: благородным или живым.
— В конце концов думаешь — будь что будет — и ложишься в чью-то ладонь.
— ... И тот, в чью руку ты лег, обнаруживает себя сжимающим рукоять меча — и что ему делать с мечом?
— Разве меч может знать, что нужно с ним делать? Разве он может сказать?
Повелитель ошибся, и Болдог знал, где именно он ошибся. Повелитель умен, повелитель мудр — и поэтому он не понимает, что такое иметь дело с безумцем. Безумно влюбленным в эльфийскую девку. Безумно преданным эльфийскому королю. Повелитель думал, что за эту любовь и за эту преданность он сможет удерживать Беоринга, как за кольцо, продетое в ноздри вола. Это было умно; беда в том, что безумная любовь и безумная преданность — совсем не то, что обычная любовь и обычная преданность...
Что ж, придется смириться с ее длинным языком, ее спесью, и — самое неприятное — ее девчоночьей влюбленностью, с которой Илльо просто не знал, что делать. Это было его слабое место: он понятия не имел, что делать с безнадежно влюбленными женщинами. Обет безбрачия, о котором знали все, избавлял его от необходимости говорить «нет», но что делать с плохими стихами, которые он находил порой в комнате, с вышитыми платками, где в нитки вплетены девичьи волосы, с этим вечно восхищенным и пристальным взглядом?
На второй день этой мучильни Гили сказал эльфу:
— Слушай, давай закончим пораньше. У меня руки болят.
— Давай, — неожиданно легко согласился Айменел. — Если на нас свалятся орки, ты им так и объяснишь: у тебя болят руки. И они сразу отстанут.
Имя Маэдроса для всех эльфов Средиземья было именем отваги и самоотречения; имя Финголфина — именем чести, имя же Финрода... Артанор не знал, как называется та добродетель, которая сделала Финрода вождем. Это была некая мудрость, отличная от мудрости ingolmor, мудрость духа и сердца. Она порождала странное благородство и порой казалась безумием.
Мертвый враг — это всего лишь мертвый враг, а живой и правильно использованный — подобен дыханию чумы в лагере противника.
— Я не знаю, что это за твари, они безобразнее ночного кошмара, но если Нан-Дунгортэб творил Моргот, то эти создания — не его. Он... не творит ничего уродливого...
Эльфы смотрели в потрясенном молчании.
— Ты уверен? — спросил один из них.
— Я понял, о чем говорит Берен, — вмешался Вилварин. — Твари Моргота, те же волки или орки — они могут быть страшными, но не уродливыми. Я не могу с ходу вспомнить нужного слова, но Моргот все делает...
— Изящно, — подсказал Эдрахил.
— Вот! Именно так. Ему нравится красивое, хотя он и исказил понимание красоты. В его созданиях чувствуется его гордость, он словно спрашивает: ну, кто еще умеет это делать так, как я?
Даэйрет могла не верить Берену, могла не верить эльфам, могла не верить другим людям — но собственным глазам и собственному сердцу она не поверить не могла.
— Если бы Келеборн пришел к твоему отцу просить твоей руки — разве Арфин услал бы его на поединок с Морготом?
Галадриэль покосилась на дверь, за которой спал ее муж.
— Вряд ли мой отец так поступил бы, — с улыбкой сказала она. — Хотя бы потому что он хорошо знал свою дочь... Я отправилась в Эндорэ за... гораздо меньшим, чем любовь.
Cлайд с цитатой