Сгинет роскошная паволока, уступит медленной ржавчине закалённая сталь, рассыплется в прах благородно сверкающее серебро... И останется нетленным только одно.
Слава.
Добрая или худая.
Смотря что сумеешь посеять в памяти тех, кто тебя знал.
В Морской Дом сын хёвдинга добирался долго. И дошёл туда голодный, оборванный и одинокий. Но всё-таки дошёл. Потому что уж если кто родился не трусом — это проявляется скоро!
Слово, произнесённое умело и ко времени, может стать выкупом за осуждённую голову, лекарством от смертельной болезни... Или смертельным ударом! И всё это смотря по тому, как его сказать.
Мало что так красит человека, как мужество.
Никогда!
Внук Ворона повторял про себя это слово и, как мог, пытался постичь его смысл. Выходило нечто похожее на бездонный колодец, заполненный густой темнотой...
Смельчаки редко спрашивают, что можно, а чего нельзя.
Самому смелому нет нужды пугать других.
Всякое завтра рано или поздно превращается во вчера и ещё быстрее — в десять зим тому назад.
Когда судьба встаёт перед дверью, от неё не закроешься на засов.
Можешь не держать в памяти зло, причинённое тебе людьми, – но не стоит рассчитывать, будто у кого-нибудь выветрится содеянное тобой.
В восемнадцатом столетии во Франции жил человек, принадлежавший к самым гениальным и самым отвратительным фигурам этой эпохи, столь богатой гениальными и отвратительными фигурами. О нем и пойдет речь. Его звали Жан-Батист Гренуй. И если это имя, в отличие от имен других гениальных чудовищ вроде де Сада, Сен-Жюста, Фуше, Бонапарта и т. д., ныне предано забвению, то отнюдь не потому, что Гренуй уступал знаменитым исчадиям тьмы в высокомерии, презрении к людям, аморальности, — короче, в безбожии, но потому, что его гениальность и его феноменальное тщеславие ограничивалось сферой, не оставляющей следов в истории, — летучим царством запахов.
Cлайд с цитатой