Они ни о чем больше не говорят, – думала Скарлетт. – Ни о чем, кроме войны. Все эта война. И они не будут ни о чем говорить, кроме войны. Нет, до самой смерти не будут.
Завтра будет совсем другой день.
Они ни о чем больше не говорят, – думала Скарлетт. – Ни о чем, кроме войны. Все эта война. И они не будут ни о чем говорить, кроме войны. Нет, до самой смерти не будут.
— Если он любит вас, тогда какого черта отпустил в Атланту добывать деньги на уплату налога? Прежде чем позволить любимой женщине пойти на такое, я бы...
— Он же не знал! Он понятия не имел, что я...
— А вам не приходило в голову, что ему следовало бы знать? — В его голосе звучала еле сдерживаемая ярость. — Если бы он любил вас, как вы говорите, он должен был бы знать, на что вы способны, когда доведены до отчаяния. Да он должен был бы убить вас, но не отпускать сюда — и прежде всего ко мне! Господи ты Боже мой!
— Да он же не знал!
— Если он не догадался сам, без подсказки, значит, ничего он не знает ни о вас, ни о вашем драгоценном уме.
Когда-нибудь я стану говорить и делать все, что мне вздумается, и плевать я хотела, если это кому-то придется не по нраву.
До войны жизнь казалась мне не более реальной, чем игра теней на занавеси. И меня это вполне устраивало. Я не люблю слишком резких очертаний. Я люблю размытость, слегка затуманенные контуры.
— Целовать меня я вам тоже не позволю.
— Зачем же вы тогда так смешно выпячиваете губки?
Джентельмен всегда делает вид, что верит даме, даже если он знает, что она говорит неправду.
Бог мне свидетель, бог свидетель, я не дам янки меня сломить. Я пройду через все, а когда это кончится, я никогда, никогда больше не буду голодать. Ни я, ни мои близкие. Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать.