В этом непонятном аду он совершенно и абсолютно один.
«И между прочим, — думает он, — ощущение не сказать чтобы незнакомое».
В этом непонятном аду он совершенно и абсолютно один.
«И между прочим, — думает он, — ощущение не сказать чтобы незнакомое».
Странно. Все любят Эйча. Все любят Монику. Но почему-то лишь поодиночке, а вместе Эйч и Моника всех только бесят.
Нет никаких ангелов-хранителей. Есть просто люди, которые тебя поддержат и помогут, и те, которым плевать.
Возможно, ад состоит именно в том, чтобы чувствовать, что в какую бы дверь ты ни постучал, куда бы ты ни вошел, все эти люди до единого – тебе чужие.
Даже рай и ад человечество во все времена и у всех народов представляло и представляет в виде мощного коллектива праведников или грешников. И в раю и в аду всегда кишмя кишит народ. Ни одному гению не пришло даже на ум наказать грешника обыкновенным могильным одиночеством. Ведь на миру и раскаленная сковородка, и сатанинские щипцы, и кипящая смола — чепуха. Вот помести грешника в обыкновенный гроб, закопай, и пусть он там лежит в одиночестве, без надежды пообщаться даже с судьями в день Страшного суда. Рядом с таким наказанием коллективное бултыхание в кипящей смоле — купание на Лазурном берегу. Человек не может представить себе полного одиночества даже на том свете.
Гудмунд положил руку ему на плечо.
Сет вывернулся, хотя именно сейчас на самом деле отдал бы весь мир за это прикосновение.
Ты просто желал, чтобы боль закончилась, — продолжало чудовище. — Твоя собственная боль. И наступил конец твоему одиночеству. Это совершенно нормальные человеческие желания.
Самая большая ошибка Гудмунда.
Он не мог заменить кому-то весь мир.
Но все равно пытался.
Жизнь несправедлива Она бессмысленна, глупа и полна боли, страданий и людей, которые хотят сделать тебе плохо. Все, что ты полюбишь, обязательно отнимут, сломают или разрушат, а ты останешься один-одинешенек и будешь только сражаться и бежать, бежать, бежать, чтобы выжить. Нет в этой клятой жизни ничего хорошего. И не будет никогда.
Знакомое желание убраться куда подальше распирало изнутри, такое сильное и осязаемое, что, казалось, загляни — увидишь.