— Почему плачешь? Жалеешь меня?
— Нет. Просто... мне грустно от того, что до самого конца мы с тобой не смогли понять друг друга.
Я всегда боялся отца. И я ничего не мог с собой поделать. Хотел, чтобы он признал меня. Хотел, чтобы он любил меня. Боялся, что он снова отвергнет меня. Поэтому не мог заставить себя посмотреть ему в глаза. И не знал, что в них столько спокойствия и одиночества. Почему я только сейчас...
Думаешь, меня так легко ввергнуть в пучины отчаяния? Ты слишком беспокоишься, Гил. Мне всё равно ничего не понять, когда на меня такое резко сваливается. Так что всё в порядке.
Я захлебнулась в слезах собственной любви, и никакое сердце уже не станет мне пристанищем.
Вот и кончилась вся наша бесконечность,
О которой ты любил мне повторять.
А со мной осталась тихая беспечность,
Кроме этих слёз, нечего теперь терять.
Он плакал вместе с Хуаном, уткнувшись лицом в его шею, набрав полные горсти его шерсти. Там были они одни, никого больше. Хозяин не хотел, чтобы Братья знали, что он тоже умеет плакать. Он старался походить на Отца — такого же решительного, не знающего ни сомнений, ни раскаяния. Любимый Брат походил на Отца сильнее, но Хозяин больше старался...
У кого они ещё остались, слезы? Они давно уже перегорели, пересохли, как колодец в степи. И лишь немая боль — мучительный распад чего-то, что давно уже должно было обратиться в ничто, в прах, — изредка напоминала о том, что ещё осталось нечто, что можно было потерять.
Термометр, давно уже упавший до точки замерзания чувств, когда о том, что мороз стал сильнее, узнаешь, только увидев почти безболезненно отвалившийся отмороженный палец.
Cлайд с цитатой