Шестой

— Да ладно. Кто старое помянет, тому глаз вон.

— А кто забудет, тому оба.

— Расстрелял бы гада.

— Правильно, к стенке надо было, вот и всё.

— Судить его будут.

— Для чего? Будто и так не ясно.

— Судят не ДЛЯ чего, а ПОТОМУ что.

— А они с нашими не церемонятся, между прочим.

— Мы с тобой, Лушков, в государстве живём. А они — в банде. Вот и вся разница. Понял?

— А ты? Не боишься?

— Нет. В борьбе с врагами советской власти готов не щадить ни сил, ни жизни.

— Ну и дурак... На чём мы остановились?

— Да на том, что вы меня дураком обозвали по непонятной причине, товарищ начальник.

— Объясняю. Мы с тобой, Лушков, силы свои, тем более жизнь щадить будем. А врагов наших щадить не будем. Ясно?

— Варфоломей!

— Аристарх я.

— Ты там бдительности не теряй. Бандитов увидишь, кричи.

— Шутки мне ваши не нравятся, товарищ Павлик.

— Банду разобьем, я тебе такую причёску сделаю, полный компресс! Это я тебе говорю. Жена ко всем ревновать будет.

— Не будет. И слово мне ваше не нравится «компресс» . Буржуазное оно, не к лицу народной милиции.

— Постой, постой, постой. Это как же так — компресс, и не к лицу? А куда же ещё?

— Товарищ Павлик, вы меня не путайте, я за свои слова отвечаю.

— Пантелеймон, с тобой светские разговоры вести...

— Аристарх я!

— Евлампий!

— Убьют вот тебя!

— Лизавета, ты плакать не смей! Слезы есть проявление буржуазной мягкотелости. Вот!