— Они не будут добрыми, пока мы их не заставим. А для этого нам надо освободиться.
— Как же вы обретёте свободу?
— Единственным способом — революцией.
— Вы обречены!
— Возможно... На этот раз.
— И в следующий!
— Может быть.
— Но вы не отступите?
Но «дуракам закон не писан». В подобном положении, когда власть безгранична, а цели ее не определены и не поддаются определению, повсеместное распространение нравственного зла и почти физическая неспособность людей, наделенных властью, выполнять свои обязанности может быть причиной ужасных потрясений.
Любая революция, на мой взгляд, это катастрофа. Большая или маленькая... то, что случилось в 1917 году, это грандиозная была катастрофа. Тут вот была озабоченность — что мы молодёжи расскажем, и юным школьникам и студентам, вот моё предложение — давайте мы им расскажем, что нечего там праздновать. Любая революция — это катастрофа, для которой не нужны никакие, честно говоря, на мой взгляд, объективные, как нас учили историки, предпосылки и так далее, нужен слабый правитель, нужно слабое правительство, нужны сильные оппозиционеры, бодрые, которые всегда найдутся, и мы революцию можем организовать всегда, потому что для любой ситуации, хоть для сегодняшней, всегда найдется огромное количество лозунгов и тезисов — «почему так дальше жить нельзя!», надо обязательно устроить революцию и всё будет здо́рово. И сейчас огромное количество молодёжи, в принципе, и не только молодёжи, верует в то, что вот если мы сейчас свергнем антинародный режим — вот тогда заживём. Это же и сейчас есть. И, если рассуждать о будущем, не дай Бог, что у нас появится слабый правитель когда-то, который всё отпустит на... «пусть расцветают сто цветов», и случится то, что случилось когда-то. Поэтому, чтобы нам не получить эту проблему лет через восемь-десять, по разным причинам, — надо проклясть революцию. Я предлагаю её проклясть!
В 1954 году я был в одном московском доме, среди студенческой компании. За бутылками сидра и кабачковой икрой мы читали свои стихи и спорили. И вдруг одна восемнадцатилетняя студентка голосом шестидесятилетней чревовещательницы сказала:
— Революция сдохла, и труп ее смердит. [Это была Юнна Мориц… — Е. Е., 1998]
И тогда поднялась другая восемнадцатилетняя девушка с круглым детским лицом, толстой рыжей косой и, сверкая раскосыми татарскими глазами, крикнула:
— Как тебе не стыдно! Революция не умерла. Революция больна. Революции надо помочь.
Эту девушку звали Белла Ахмадулина. Она вскоре стала моей женой.
Ловлю себя на мысли, что мне все время хочется цитировать самого Дзержинского. Его дневники. Его письма. И делаю я это не из желания каким-либо образом облегчить свою журналистскую задачу, а из-за влюбленности в его личность, в слово, им сказанное, в мысли, им прочувствованные.
7 ноября 1960 года Че Гевару пригласили на парад на Красную площадь. Он был наслышан об этой церемонии, видел ее на экранах кинотеатров и теперь волновался. Так как он являлся гостем Министерства внешней торговли, ему отвели место на гранитных трибунах недалеко от Исторического музея. Я мерз рядом с ним. Вдруг к нам прибежал запыхавшийся сотрудник аппарата ЦК и сказал, что Хрущев приглашает Че Гевару подняться на трибуну Мавзолея. Че отказался, считая, что по рангу он не достоин стоять рядом с «небожителями», полагая, что на Мавзолей должны подниматься или главы правительств, или лидеры братских партий. Посланец ушел, но спустя некоторое время он возвратился с категорическим приглашением-приказом подняться на Мавзолей. Гевара подчинился. Мне запомнилось его посещение одного советского дома. Большинство из нас жило в коммунальных квартирах, не пригодных для приема гостей. С трудом нашли приличную однокомнатную квартиру в высотном доме на Котельнической набережной, где тогда проживал А. И. Алексеев — будущий посол на Кубе, хорошо знавший Гевару. Мы собирались «шикануть» и поразить гостя русскими деликатесами: икрой, янтарной семгой, душистым осетром и прочей вкуснятиной. Но каково же было наше изумление, когда Гевара, увидев это богатство на столе, сказал, что он не ест рыбного, поскольку оно провоцирует приступы астмы. На часах было около часа ночи, все магазины закрыты, мы — в панике... Но гость с разрешения хозяйки заглянул в холодильник и, обнаружив там полбатона самой дешевой чайной колбасы, с удовольствием стал уплетать ее, приговаривая: «Не ел ничего более вкусного за все время пребывания в СССР!» За столом зашел разговор о роли личности и революции. Он сказал, что даже сейчас не может сказать, выстоит ли кубинская революция в условиях, когда США обрушили на нее блокаду и диверсии. Но даже при самых трагических вариантах развязки нам не надо будет искать его в списках политических беженцев, нашедших кров в иностранных посольствах. «Я буду защищать революцию и предпочту погибнуть с автоматом на баррикадах, нежели воспользоваться дипломатическим убежищем». Он развивал мысль о том, что любой политик, которому народ на выборах доверил свою судьбу, обязан отстаивать идеалы народа даже ценой собственной жизни. Он осуждал тех политиков, которые в трудных ситуациях ломаются, подают в отставку, предают поверивших им людей, лишь бы сохранить свою жизнь. Вскоре я уехал в Мексику и за деятельностью Че Гевары следил по прессе, по рассказам наших общих друзей. Его гибель в Боливии застала меня в Мексике. Сердца многих людей отказывались принять трагическую весть. Я был среди них. Человечество осиротело, потеряв, возможно, самого цельного, благородного и чистого из своих сыновей. Это был подлинный Дон Кихот нашего времени, настоящий рыцарь без страха и упрека. Он сам создал революционный жертвенник, добровольно взошел на него и вознесся в мировую историю как беззаветный служитель вечной идеи социальной справедливости.
Нам нечего себя обманывать. Вся наша роль состоит в борьбе с приближающейся революцией. Только слепые не видят её шествия... К нам идёт туча. Мы громоотводы, которые разряжают электричество... чтобы туча разразилась не громом и молнией, а вылилась благодатным дождём и оживила бы растительность.
... молодежь — это олицетворение протеста, нестабильности, реформ и революции. История знает немало примеров, когда значительная величина доли молодежи в обществе совпадала с такими явлениями.
Для Троцкого проблема революции – это лишь проблема технического порядка. «Чтобы захватить современное государство, – говорит он, – нужны ударные военные части и техники: отряды вооруженных людей под командованием инженеров».
По мере развития революций умеренные, жирондисты и меньшевики проигрывают радикалам, якобинцам и большевикам. Аналогичные процессы обычно происходят и в войнах по линиям разломов. Умеренные, ставящие перед собой узкие цели, как, например, автономия, а не независимость, не добиваются своих целей посредством переговоров — которые почти всегда на начальной стадии терпят неудачу, — и их дополняют или вытесняют радикалы, стремящиеся к достижению куда более отдаленных целей насильственным путем.
С одной стороны, большевизм возник в 1903 году на самой прочной базе теории марксизма. А правильность этой — и только этой — революционной теории доказал не только всемирный опыт всего XIX века, но и в особенности опыт блужданий и шатаний, ошибок и разочарований революционной мысли в России. В течение около полувека, примерно с 40-х и до 90-х годов прошлого века, передовая мысль в России, под гнетом невиданно дикого и реакционного царизма, жадно искала правильной революционной теории, следя с удивительным усердием и тщательностью за всяким и каждым «последним словом» Европы и Америки в этой области. Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы. Благодаря вынужденной царизмом эмигрантщине революционная Россия обладала во второй половине XIX века таким богатством интернациональных связей, такой превосходной осведомленностью насчет всемирных форм и теорий революционного движения, как ни одна страна в мире.
С другой стороны, возникший на этой гранитной теоретической базе большевизм проделал пятнадцатилетнюю (1903—1917) практическую историю, которая по богатству опыта не имеет себе равной в свете. Ибо ни в одной стране за эти 15 лет не было пережито даже приблизительно так много в смысле революционного опыта, быстроты и разнообразия смены различных форм движения, легального и нелегального, мирного и бурного, подпольного и открытого, кружкового и массового, парламентского и террористического. Ни в одной стране не было сконцентрировано на таком коротком промежутке времени такого богатства форм, оттенков, методов борьбы всех классов современного общества, притом борьбы, которая, в силу отсталости страны и тяжести гнета царизма, особенно быстро созревала, особенно жадно и успешно усваивала себе соответствующее «последнее слово» американского и европейского политического опыта.
Cлайд с цитатой