Я всегда была такой сильной. Может, именно сила и мешала мне быть по-настоящему любимой?
Это не похоть и не прихоть. Мы слишком хорошо знаем этот мир: просто нам нужно кое-что узнать друг через друга.
Я всегда была такой сильной. Может, именно сила и мешала мне быть по-настоящему любимой?
Это не похоть и не прихоть. Мы слишком хорошо знаем этот мир: просто нам нужно кое-что узнать друг через друга.
В моей жизни есть нечто вроде Незаживленного Места, как ты это называешь, и я пытаюсь заполнить его людьми, происшествиями, недугами, всем, что попадает под руку. Ты прав, когда говоришь, что это лишь жалкое подобие истинной жизни, более мудрой жизни. Однако, хотя я уважаю твою науку и твои знания, я чувствую, что, если мне и суждено когда-нибудь примириться с собой, прежде я должна пробиться сквозь ошметки моей личности и спалить их дотла. Искусственным путем проблемы мои смог бы решить кто угодно — нужно только уткнуться в манишку к попу. Но мы, александрийцы, слишком горды для этого — и слишком уважаем веру. Это было бы нечестно по отношению к Богу, дорогой мой, и даже если я подведу еще кого-то (я вижу, как ты улыбнулся), я решила ни в коем случае не подвести Его, кем бы Он ни был.
Трудно противостоять желаниям сердца: если оно чего-то очень захочет, то купит все равно и заплатит душой.
Каждый мужчина частью — глина, частью — демон, и ни одна женщина не в силах вынести и то и другое сразу.
Кто, черт возьми, придумал человеческое сердце? Скажите мне, а потом покажите место, где его повесили.