Тёмная ночь души. Кто знал, что она затянется на недели?
0.00
Люди могут лгать и при этом говорить правду. Никто не бывает прав или неправ на сто процентов.
Хорошая борьба (The Good Fight)
Другие цитаты по теме
Cлайд с цитатой— Разве здесь мы [адвокаты] на стороне правды?
— Мы на стороне неизбежности. Люди, в вину которых я верила всем сердцем, оказывались чисты, а те, кого я считала святыми, они ими не были. Поэтому нельзя доверять чувствам. Надо ждать, слушать, смотреть. Со временем все себя покажут.
— Что с вами такое? Я принял решение в вашу пользу. Вы даже не улыбнётесь?
— Простите, Ваша честь?
— Я имею в виду: вам нужно больше улыбаться. Я не заметил, когда это произошло, но женщины перестали улыбаться.
— Многие думают, что я не хотела детей и поэтому отдала свою жизнь работе, но они не знают, что всё наоборот.
— Да. Работа... она всему придаёт смысл.
— Разница только в том, что дети нас переживут.
Рагнара всегда любили больше меня. Мой отец. И моя мать. А после и Лагерта. Почему было мне не захотеть предать его? Почему было мне не захотеть крикнуть ему: «Посмотри, я тоже живой!» Быть живым — ничто. Неважно, что я делаю. Рагнар — мой отец, и моя мать, он Лагерта, он Сигги. Он — всё, что я не могу сделать, всё, чем я не могу стать. Я люблю его. Он мой брат. Он вернул мне меня. Но я так зол! Почему я так зол?
Брак их был не лучше и не хуже других; никакого несчастья не обрушивалось, но оно было постоянное. Что такое несчастье, — пустяки! Всякому несчастью приходит конец, оно продолжается изо дня в день, из году в год, — но конец есть. Ангел может рассердиться, – конечно. Но ангел, который не сердится, а только вечно недоволен, ходит всегда с угрюмым лицом и ядовитой усмешкой?.. Счастье, – что это такое? Легко убедиться в том, что оно не самое важное. Хольмсеновский брак в последнее время стал сносен, произошло изменение к лучшему; всё пошло, как следует. Взаимное уважение всегда существовало, теперь присоединилась и доля сердечности, по временам мелькала откровенная улыбка. Поручик начинал надеяться на улучшение для них обоих; в старости могла начаться новая жизнь; в последние недели своего пребывания дома фру Адельгейд проявляла открыто приязнь к нему, как будто она уже не чувствовала прежнего отвращения… да, под старость.
Я охотно повторяла парадоксы, вроде фразы Оскара Уайльда: «Грех — это единственный яркий мазок, сохранившийся на полотне современной жизни». Я уверовала в эти слова, думаю, куда более безоговорочно, чем если бы применяла их на практике. Я считала, что моя жизнь должна строиться на этом девизе, вдохновляться им, рождаться из него как некий штамп наизнанку. Я не хотела принимать в расчет пустоты существования, его переменчивость, повседневные добрые чувства. В идеале я рисовала себе жизнь как сплошную цепь низостей и подлостей.