Его смех звучал так, будто школьную доску протащили по миллиону торчащих отрубленных пальцев, которые скребли её ногтями.
Возможно, я еще не оправился от похмелья, но в твоих словах есть логика.
Его смех звучал так, будто школьную доску протащили по миллиону торчащих отрубленных пальцев, которые скребли её ногтями.
Что ж, пожалуй, мы действительно смешны. Но не следует забывать, что нечто смехотворное может быть и очень опасным.
Ричард терпеть не мог тех, кто говорит очевидное, то, что просто невозможно не заметить, например, «Дождь пошел» или: «Глядите, у вас разорвался пакет, и все продукты упали в лужу», или: «Ой, вам, наверное, больно!».
– Да ладно. Не мог же я тебя там бросить.
– Мог, – отозвалась Дверь. – Но не бросил.
Чем больше ты делаешь, чем больше говоришь и слышишь, тем больше проблем себе создаёшь.
Но никогда нельзя забывать, что только оттого, что кто-то смешон, мессир маркиз, он перестает быть опасен.
– Я не боюсь упасть, – сказал он самому себе. – Я боюсь того, когда перестаешь падать и наступает смерть.
Впрочем, он знал, что лжет. Боялся он самого падения… тщетного размахивания руками, кувыркания в воздухе, сознания того, что он ничего не может поделать, что никакое чудо его не спасет…
Дорогой Дневник, – начал он. – В пятницу у меня были работа, невеста, дом и жизнь, которая имела какой то смысл. (Ну, настолько, насколько в жизни вообще есть смысл.) Потом я нашел раненую девушку, которая истекала кровью на тротуаре, и попытался быть добрым самарянином. Теперь у меня нет невесты, нет дома, нет работы, и я иду в нескольких сотнях футов под улицами Лондона с такими же шансами на долгую жизнь, как у суицидной дрозофилы.