Ложишься с тоской на сердце и с такой же тоской просыпаешься.
0.00
Он видел, что глубина её души, всегда прежде открытая перед ним, была закрыта от него.
Лев Николаевич Толстой. Дневник для одного себя
Другие цитаты по теме
Cлайд с цитатойОн чувствовал, что не может отвратить от себя ненависти людей, потому что ненависть эта происходила не оттого, что он был дурен (тогда бы он мог стараться быть лучше), но оттого, что он постыдно и отвратительно несчастлив.
... И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.
Сожаленья и тоска омрачали ей все развлеченья юности; и она надолго погасла и поникла.
Стали говорить про то, какой будет скоро материальный прогресс, как — электричество и т. п. И мне жалко их стало, и я им стал говорить, что жду и мечтаю, и не только мечтаю, но и стараюсь о другом единственно важном прогрессе — не электричества и летания по воздуху, а о прогрессе братства, единения любви...
Никогда не жалуясь на одиночество, он выглядел ужасно одиноким, ни разу не посетовав на тоску, казалось, всегда тосковал.
Они любили друг друга, несмотря на различия характеров и вкусов, как любят друг друга приятели, сошедшиеся в первой молодости, но, не смотря на это, как часто бывает между людьми, избравшими различные роды деятельности, каждый из них, хотя, рассуждая, и оправдывал деятельность другого, в душе презирал её.
За неё сватались, но она ни за кого не хотела идти, чувствуя, что жизнь её с теми трудовыми людьми, которые сватались за неё, будет трудна ей, избалованной сладостью господской жизни.
Так жила она до шестнадцати лет. Когда же ей минуло шестнадцать лет, к её барышням приехал их племянник-студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему, ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тётушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублёвую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
Как человек, в полусне томящийся болью, он хотел оторвать, отбросить от себя больное место и, опомнившись, чувствовал, что больное место — он сам.
На минуту он остановился. Тут еще была возможность борьбы. Хоть слабо, но еще слышен был голос истинной лююви к ней, который говорил ему об ней, о ее чувствах, о ее жизни. Другой же голос говорил: смотри, пропустишь свое наслаждение, свое счастье. И этот второй голос заглушил первый.