«О мертвых — или хорошо, или ничего». Какая сентиментальная чепуха! Да еще древнеримская.
По-моему, о мертвых надо говорить так же, как о живых, — правду. О негодяе, что он бывший негодяй, о стоящем человеке, что он был стоящий.
«О мертвых — или хорошо, или ничего». Какая сентиментальная чепуха! Да еще древнеримская.
По-моему, о мертвых надо говорить так же, как о живых, — правду. О негодяе, что он бывший негодяй, о стоящем человеке, что он был стоящий.
— Почему он меня не встречает?
— Спит на моей рукописи. Я мечтаю поработать, да вот не решился потревожить его.
Никритина взглянула на меня испуганно: не спятил ли ее муженек со своим котом?
Дело в том, что я очень сочувствовал ему. Ведь самое трудное в жизни ничего не делать, а он не пишет, не репетирует, не читает газет, не бывает в кино… Бедный кот!
— Вы, русские, очень любите мыться!
— Да. Любим.
— Я заметила, месье, что вы каждый день принимаете ванну.
— А вы, мадам? Французы?
— О нет, месье! Для чего же нам часто мыться? Ведь мы чистые.
Поразительная нация.
Решил купить себе палку. Захожу в магазин, прошу: «Покажите мне, пожалуйста, вон ту». Работник прилавка протягивает. Пробую, опираюсь.
— Коротковата! Дайте, пожалуйста, подлинней.
— Все палки, гражданин, стандартные.
— Да что вы! А вот Господь Бог делает людей не стандартными.
Есенин говорил:
— Ничего, Толя, всё образуется.
Прошла жизнь, и ничего не образовалось.
Мне 40 лет. Несколько дней тому назад в Летнем саду шустроглазая девочка лет четырёх, дёрнув свою мать за рукав, сказала: «Смотри, смотри, мама, у этого старого дяди такая же шапка, как у нашего папы». Детская ручонка в пушистой варежке явно показывала на меня... Старый дядя! А? Старый дядя!.. И я огорчился на добрые четверть часа. А сегодня в комиссионном магазине, что неподалёку от Генерального штаба, совсем белая старушка в ветхой плюшевой ротонде назвала меня «молодым человеком». И я от Адмиралтейства до угла Литейного, ныне проспекта Володарского, шёл с блаженно-идиотской улыбкой поперёк лица.
О, какой мучительный возраст! Мучительный своей двойной близостью — к молодости, которая недостижима, и к старости, которая неизбежна.
Ничего, подумал Юрковский, скоро всё кончится. Он заглянул в перископ. Было видно, как вверху, откуда падал планетолет, сгущается коричневый туман, но снизу, из непостижимых глубин, из бездонных глубин водородной пропасти, брезжил странный розовый свет. Тогда Юрковский закрыл глаза. Жить, подумал он. Жить долго. Жить вечно. Он вцепился обеими руками в волосы и зажмурился. Оглохнуть, ослепнуть, онеметь, только жить. Только чувствовать на коже солнце и ветер, а рядом — друга. Боль, бессилие, жалость. Как сейчас. Он с силой рванул себя за волосы. Пусть как сейчас, но всегда. Вдруг он услышал, что громко сопит, и очнулся. Ощущение непереносимого, сумасшедшего ужаса и отчаяния исчезло. Так уже бывало с ним — двенадцать лет назад на Марсе, и десять лет назад на Голконде, и в позапрошлом году тоже на Марсе. Приступ сумасшедшего желания просто жить, желания тёмного и древнего, как сама протоплазма. Словно короткий обморок. Но это проходит. Это надо перетерпеть, как боль. И сразу о чём-нибудь позаботиться.
У сеньоры Смерти больше власти, чем деликатности, — вот уж кто ничуть не привередлив.
Смерть никого не предупреждает о своих планах. То, что ты задумал сегодня — делай сегодня.
Feeling so numb, and I'm feeling so dead
And just felt like someone is hit my head
Like someone knew just what to do
Poison the masses and catch the running few.
Feeling so empty, and I'm feel so old
Just waiting to feel the death like cold
Eating away at my life ties
Not really knowing, and not caring, why?