Он чувствовал, что какое бы поприще ни ждало его — искусство, политика, религия, — теперь он в безопасности, свободен от всяческой истерии, способен принять то, что приемлемо, скитаться, расти, бунтовать, крепко спать по ночам...
Он не носил в сердце Бога; во взглядах его по-прежнему царил хаос; по-прежнему была при нём и боль воспоминаний, и сожаление об ушедшей юности, и всё же воды разочарований не начисто оголили его душу — осталось чувство ответственности к жизни, где-то слабо шевелились старые честолюбивые замыслы и несбывшиеся надежды.