— Я лучший маг со времён Эдварда Спеллмана. Если кто и остановит Тёмного Повелителя, так это я.
— Ник... Нет...
— Я люблю тебя. Ты научила меня любить.
— Я лучший маг со времён Эдварда Спеллмана. Если кто и остановит Тёмного Повелителя, так это я.
— Ник... Нет...
— Я люблю тебя. Ты научила меня любить.
— Что скажешь насчет лягушачьих лапок на ужин?
*Сабрина натягивает улыбку*
— Может просто закажем пиццу??
Он обманул моего отца и использовал мою мать, а теперь хочет, чтобы я была с ним. И знаете, что я ему отвечу? «Ни за что на свете, Сатана». Мне плевать кем приходится мне Повелитель. Я Спеллман. И я всегда буду Спеллман. И я буду драться с ним до последнего вздоха. Только... Пока не знаю как.
— Я приму плети.
— Что? Почему?
— Ты царица ада, я не позволю так тебя унизить. Видишь, честь у меня есть, а ещё я ведь из глины, ты помнишь?
— Что, и тебе не будет больно?
— Больно будет, а вот кровь не выступит. К тому же, тебе шрамы не к лицу.
Когда рождается младенец, то с ним рождается и жизнь, и смерть.
И около колыбельки тенью стоит и гроб, в том самом отдалении, как это будет. Уходом, гигиеною, благоразумием, «хорошим поведением за всю жизнь» — лишь немногим, немногими годами, в пределах десятилетия и меньше ещё, — ему удастся удлинить жизнь. Не говорю о случайностях, как война, рана, «убили», «утонул», случай. Но вообще — «гробик уже вон он, стоит», вблизи или далеко.
Я как матрос, рождённый и выросший на палубе разбойничьего брига; его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль: не мелькнёт ли там на бледной черте, отдаляющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани…