Безобразие и хаос везде найдешь.
Спросите — ка, что он с другими творит и как людей надувает? Чем он дом этот нажил? Да я голову на отсечение дам, если он вас уже не надул и уже не обдумал, как вас еще больше надуть.
Безобразие и хаос везде найдешь.
Спросите — ка, что он с другими творит и как людей надувает? Чем он дом этот нажил? Да я голову на отсечение дам, если он вас уже не надул и уже не обдумал, как вас еще больше надуть.
Пьян вы думаете? Ни в одном глазу! Так разве рюмки три-четыре, ну пять каких-нибудь есть.
И кого же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней, все ее достояние присвоил, а этого же самого ростовщика за то, что пятьдесят рублей обещал ему дать.
Там, слышишь, на какой-нибудь новоткрытой дороге столкнулись или провалились на мосту вагоны; там пишут, чуть не зазимовал поезд среди снежного поля: поехали на несколько часов, а пять дней простояли в снегу. Там, рассказывают, многие тысячи пудов товару гниют на одном месте по два и по три месяца в ожидании отправки.
Человек он был в высшей степени солидный и установившийся. Постановка его в свете и обществе давным-давно совершилась на самых прочных основаниях. Себя, свой покой и комфорт он любил и ценил более всего на свете, как и следовало в высшей степени порядочному человеку. Ни малейшего нарушения, ни малейшего колебания не могло быть допущено в том, что всею жизнью устанавливалось и приняло такую прекрасную форму.
Настасья Филлиповна в состоянии была самое себя погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Об этом убийстве он читал очень недавно. Много читал и слышал о таких вещах с тех пор, как въехал в Россию.
Иногда ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда, и даже ему бы нравилось мрачное, пустынное место, только чтобы быть одному со своими мыслями и чтобы никто не знал, где он находится.
Он денег твоих, десяти тысяч, пожалуй не возьмет, пожалуй и по совести не возьмет, а ночью придет и зарежет, да и вынет их из шкатулки. По совести вынет! Это у него не бесчестно! Это «благородного отчаяния порыв», это «отрицание» или там черт знает что... Тьфу! все навыворот, все кверху ногами пошли.
Тоцкий, который, как все погулявшие на своем веку джентльмены, с презрением смотрел вначале, как дешево ему досталась эта не жившая душа, в последнее время усумнился в своем взгляде.