Хорошо пошмонали, — говорил мне Гоша после того, как переполох улегся. — А ты знаешь, между прочим, что значит слово «шмон»?
«Нет», — отвечал я.
«Надо же. А по виду вроде еврей».
«При чем здесь это?»
«Шмон» по-еврейски значит «восемь часов».
«Ну и что? Мне все равно непонятно».
«В восемь часов раньше в тюрьмах был обыск. Обязательно каждый день».
Петру Первому следовало прожить дополнительные триста лет и настойчиво продолжать строительство своих «навигацких школ», потому что даже в конце двадцатого века, да ещё разменяв пятый десяток, кто-то по-прежнему вдруг выясняет, что движется неверным курсом. Следовательно, виноват штурман, что, в общем, неудивительно, так как во всем обычно виноваты евреи, а штурман, судя по окончанию, натуральнейший он и есть.
Недосказанность всегда будет содержать больше смыслов, чем то, что высказано до конца.
Потому что никакого прошлого не существует. Фолкнер абсолютно прав. Но только не в том смысле, что твоё прошлое всегда с тобой, а в том, что, выйдя из своего прошлого, не надо без конца оборачиваться. Просто погаси свет и выйди из комнаты. Освободи помещение. И не превращайся в соляной столп. Не оборачивайся.
Санитары и нянечки не узнавали меня. Они привыкли воспринимать любые проявления душевного подъема с опаской. Их опыт подсказывал им, что беспричинный энтузиазм чаще всего заканчивается плачевно. Аминазин, по их мнению, в этом случае был самым надежным средством.
Благодаря решительному складу ума и отсутствию брезгливости в выборе средств ей вообще многое удавалось, и скорее всего именно по этой причине она неожиданно забрала себе в голову, что ей нужен муж. Ведь не была же она настолько наивна, чтобы верить во всю эту чушь насчет надежной мужской руки, которая и в старости опора и в юности тоже чего-то там — шаловливое, неугомонное и любопытное. Плюс юркое, как хорек. Только зазевайся. Тем более что её женская рука была понадежней целого пучка мужских.
... весь этот чувственный элемент без следа исчезал, как будто появлялся в самом начале лишь для того, чтобы заманить, сбить с толку, перекрасить до неузнаваемости совершенно простую и очевидную мысль о том, что учебник предполагает только учебу, а любовь — только чувство ответственности и тяжелый труд. И никакого веселья. Я отчетливо понял, что система работает именно таким образом и что во всём этом кроется огромный подвох. Однако было ясно ещё и другое — понимание природы обмана вовсе не значит, что ты не захочешь обмануться ещё раз. Будучи в здравом уме и в твёрдом сознании.
Острота восприятия счастья — вещь крайне редкая. Не многим удается её испытать. Даже тогда, когда счастье, прямо вот оно, человеку всё равно кажется — нет, не может быть.
Ignorantia non est argumentum. Что в переводе на позднерусский означает: «Меньше знаешь — все равно не дольше живешь».
Страдание — категория не объемная. Существует в чём угодно, но только не в пространственных измерениях. Во времени, в воздухе, во взгляде, во сне, больше всего во сне — только не в количестве страниц и не в сантиметрах.
Поэтому то ли от боли в груди, то ли оттого, что я смотрел на тень капитана, падавшую из окна, я начал думать о смерти. Подрагивая на снегу у моих ног, бесплотный милиционер держал в руках бесплотную книгу. Я смотрел на него и думал, что, расписавшись там, на второй странице обложки, я установил наконец прямую связь с миром теней. Аид располагался от меня теперь на расстоянии полуметра. Глядя на то, как капитан в своем призрачном царстве перелистывает страницы, я вдруг понял, что в смерти ничего страшного нет. И, может быть, даже наоборот. Я понял, что там должна быть очень хорошая литература. Ведь Пушкин вряд ли перестал там писать. И у Достоевского вышло, наверное, еще томов двадцать. И всё это, наконец-то, можно будет прочесть. И послушать что нового спел Элвис. Плюс оттянуться с Венечкой. Похмелья там точно не должно быть. Не те эмпиреи.
Cлайд с цитатой