Василий Васильевич Розанов. Последние листья

Другие цитаты по теме

— Чтобы постигнуть вещь, надо сперва полюбить её. Постигнуть умом можно, только предварительно постигнув сердцем.

Так гудят октавы, тенора, альты, — весь христианский мир. Это-то и есть новая точка зрения христианства, до известной степени фетиш его.

— Истина открывается только любви.

Так вот что, монахи: вы сперва полюби́те совокупляться и после того рассуждайте о совокуплении. Ваши рассуждения будут тогда очень похожи на «розановские». А то вы «не любите» и потому «не понимаете». Отсутствие в вас любви к полу зачеркивает все ваши рассуждения о поле.

(1001-е опровержение аскетизма)

... я ненавидел, оттого что был несчастен. И несчастен был оттого, что ненавидел. Этого мне в голову не приходило. И понял лишь в Ельце, когда, заглянув «в глубокий колодезь дома Рудневых — Бутягиных» — полюбил их всех. И полюбя — почувствовал неудержимую, буйную радость: и в тот же момент стал счастлив.

Так вот. Секрет в любви.

Злоба всегда течёт из худа. Злоба, гнев, отчаяние и наконец желание умереть. «Худо» умирает худою смертью, а добру принадлежит вечная жизнь, и оно входит в вечную радость.

«Дурное» вообще сперва убивает, потом убивается.

Любовь согревает душу, и это её сущность, прелесть и необходимость. Потому-то она и нужна. Единственно поэтому. И уже нужна не мне и ей, а миру.

Слово — бессилие.

Слово не сила. А молчание.

Слово — кто не может сделать.

И в мужчину, и в женщину вложены взаимно притягивающие их фетиши: в мужчину, — который тянет женщину и ей нужен, мужчине же вовсе не нужен «и нисколько неинтересен»; в женщину — который нужен мужчине и его притягивает.

Сильная любовь кого-нибудь одного делает ненужной любовь многих.

Где «долг», там могут быть и непременно есть все степени начинающейся измены ему, тогда как где «любовь» — там уже не может быть измены любимому (ведь изменяют без любви, в безлюбовной семье). И вообще женщину, способную изменить, я нахожу в европейской семье, построенной по «долгу», а не на «любви».

О, конечно, она любит мужа бесконечно больше, чем меня. Но когда она смотрит на меня — её взгляд бывает свежее, чем когда она смотрит на мужа. С мужем она уже устала. До меня — и не дотрагивалась. И вот я наблюдаю — вообще, — что самые счастливые жены и которые мужьям никогда не изменяют, — смотрят тем не менее на постороннего свежее, чем на мужа.

Это на финикийских монетах времен Римской империи: нередко там изображенная Астарта, обычно поставившая ногу на корму корабля, — имеет неизменно подол, поднятый до колена. Более свежий взгляд и есть этот подол Астарты, поднятый до колена. Он есть во всякой женщине. Суть его: «ах, я уже утомилась, и мне хочется другого».

Я замечал на прогулках: мужчина, приподняв шляпу, извинится и спросит дорогу у дамы. Что он ей? Она никогда ещё его не увидит, но она с необыкновенной готовностью разъяснит ему дорогу, и голосом более свежим, чем как всегда говорит с мужем. «Ах, я очень устала от мужа», а этот — который спросил дорогу — я «ещё до него не дотрагивалась».

Астарта. «Суженый мой и милый. Я буду тебе век верна. Но не сердись... или отвернись... а пока я подниму немного юбку».

Это неотразимо и всемирно.

Любовь подобна жажде. Она есть жаждание души тела, то есть души, коей проявлением служит тело. Любовь всегда к тому, чего «особенно недостает мне», жаждущему. Любовь есть томление; она томит; и убивает, когда не удовлетворена. Поэтому-то любовь, насыщаясь, всегда возрождает. Любовь есть возрождение. Любовь есть взаимное пожирание, поглощение. Любовь — это всегда обмен — души-тела. Поэтому, когда нечему обмениваться, любовь погасает. И она всегда погасает по одной причине: исчерпанности матерьяла для обмена, остановки обмена, сытости взаимной, сходства-тожества когда-то любивших и разных. Эта любовь, естественно умершая, никогда не возродится... Отсюда, раньше её (полного) окончания, вспыхивают измены, как последняя надежда любви: ничто так не отдаляет (творит разницу) любящих, как измена которого-нибудь. Измена есть, таким образом, самоисцеление любви, «починка» любви, «заплата» на изношенное и ветхое. Очень нередко «надтреснутая» любовь разгорается от измены ещё возможным для неё пламенем, и образует сносное счастье до конца жизни. Тогда как без «измены» любовники или семья равнодушно бы отпали, отвалились, развалились; умерли окончательно.

Но я размышляю дальше: раз пол есть тайна, «прикровенность», и это — не поверхность его, а самое внутреннее зерно, «душа» и «глубь», то ведь, очевидно, тот акт и в таких условиях, чтобы никто не мог даже догадаться, предположить, не мог даже «допустить мысли» — и будет «наиболее отвечающим душе предмета и существу дела», то есть совокупления: он будет и наиболее сладким, невыносимо сладким. Не на этом ли основаны измены? Что «совокупление с мужем», как всем известное и раскрытое, полудоставляет радость, есть в сущности полусовокупление: а «неожиданно» и с другим — есть «опять первая ночь с Возлюбленным». «В тот час она опять потеряла невинность» — в отношении мужа: то есть как Гера в отношении Зевса, которая, по словам греков, непрестанно совокупляясь с богом — «всякий раз снова теряла девственность». Ведь острое и сущность — потеря невинности и тайна. И здесь она встаёт во всём своём величии.

Муж есть, и — молодой. Ещё более — он любим. «Совсем почтенная семья». Но внутри её и ему и ей до муки хочется измены: которая одна, в сущности, восстановляет «полную мысль брака»: потерю невинности, окруженную глубочайшей тайной. Всякое супружество имеет тот колоссальный дефект, что оно «на виду», что «о нём знают все», тогда как отвечает существу тайны — «чтобы никто не знал».

Тайна.

Нет существа её -

Измены.

О, это-то уже сохранится в тайне.

И вздрагивая, шепчет:

Какое блаженство! Какое блаженство!