А теперь — как с «Вальсом Голубого Дуная». Держи меня за руку. Крепко-крепко. — Она говорит: — И не раздумывай ни о чем. Просто беги.
— А когда тебе исполняется тридцать, ты понимаешь, что главный твой враг — это ты сам.
И еще:
— Век Просвещения благополучно закончился. Мы живем в век Беспросветного Невежества.
В каждом городе был собор, где проходили одни и те же воскресные мессы, там был и Интернет. Интернет привлекал больше. Все дело в том, что если бы Иисус смеялся на кресте, плевал на макушки римлянам, или делал еще что-нибудь, кроме как молча страдать, Церковь – и все с нею связанное – нравилось бы мальчику больше. Гораздо больше.
Ныть — это не создавать что-то. Восставать — не восстанавливать. Высмеивать — не возмещать.
Не то, чтоб я был очень хороший друг. Я скорее заботливый врач, который сам, по собственному почину, выправляет вам позвонки раз неделю.
Ничто не окажется настолько хорошим, насколько ты можешь его представить. Никто не прекрасен настолько, насколько оказывается таким, как у тебя в голове. Ничто так не возбуждает, как собственная фантазия.
Это даже после того, как Пасхальный Кролик оказался враньём. Даже после Санта-Клауса, Зубной Феи, святого Кристофера, ньютоновой физики и атомной модели Нильса Бора, этот глупый-преглупый малыш по-прежнему верил мамочке.
— Мы живем в мире, который давно уже нереальный, — сказала мама. — Мы живем в мире символов.
Представьте кого-то, кто взрослеет настолько дурным, что даже не знает, что надежда — просто очередная фаза, из которой рано или поздно вырастают. Кто считает, что можно создать что-то, — что угодно, — что продлится вечно.
Кажется глупым даже припоминать такие вещи.
Cлайд с цитатой