Ложные надежды опаснее страхов.
Отец мой не знает страха, и я тоже бояться не стану; или по крайней мере бояться стану, но страха не выкажу.
Ложные надежды опаснее страхов.
Отец мой не знает страха, и я тоже бояться не стану; или по крайней мере бояться стану, но страха не выкажу.
— Эльфы — народ прекрасный и дивный, и обладают они властью над сердцами людей. И однако ж думается мне порой, что лучше оно было бы, кабы нам с ними никогда не встречаться, а жить своей собственной немудрёной жизнью. Ибо древний народ сей владеет многовековой мудростью; горды они и стойки. В их свете меркнем мы — или сгораем слишком быстро, и бремя участи нашей тяжелее давит на плечи.
— Отец мой любит их великой любовью, — возразил Турин, — и не знает он радости вдали от них. Он говорит, мы научились у эльфов едва ли не всему, что знаем, и сделались выше и благороднее; а ещё он говорит, что люди, недавно пришедшие из-за гор, ничем не лучше орков.
— То правда, — отвечал Садор, — по крайней мере о некоторых из нас. Но подниматься вверх мучительно, а с высоты слишком легко сорваться в бездну.
— А что такое раб? — спросил Турин.
— Бывший человек, с которым обращаются, как со скотом, — отвечал Садор. — Кормят только того ради, чтобы нет сдох, не дают сдохнуть, чтоб работал, а работает он лишь из страха боли или смерти.
Властелин Черной Башни обладал оружием, действовавшим куда быстрее, чем голод. Это были страх и отчаяние.
Но у меня есть тайна. Вы можете построить стены до небес — я найду способ перелететь их. Вы можете пригвоздить меня к земле сотнями тысяч рук — я найду способ высвободиться. И нас там, на воле, много — больше, чем вы думаете. Людей, которые продолжают верить. Людей, которые отказываются спуститься на землю. Людей, которые живут и любят в мире, где нет стен. Людей, которые любят, даже если нет надежды, любят до ненависти, до смерти — и без страха.
Я не могу говорить тебе, что делать, но если ты чему-то меня и научила, так это тому, что надежда гораздо сильнее страха.
Обнажены были бледные мечи, но я не узнал, так же ли они оказались остры, как прежде, поскольку, кроме страха, Мертвым не потребовалось никакого оружия.