Художник пережил несколько войн, поэтому знал, что любое потрясение уже через пару дней перестает быть потрясением.
Наверное, самое болезненное потрясение испытываешь, когда вдруг понимаешь, насколько был слеп.
Художник пережил несколько войн, поэтому знал, что любое потрясение уже через пару дней перестает быть потрясением.
Наверное, самое болезненное потрясение испытываешь, когда вдруг понимаешь, насколько был слеп.
— Знаете, каждый из нас похож на луковицу: под каждым елеем оказывается следующий; вы его снимаете и ожидаете увидеть бог знает что. Когда же добираетесь до конца, убеждаетесь, что в сердцевине ничего нет. Совсем ничего.
— Ничего? Вы говорите, ничего. Лук и вода. А слезы? Как же пролитые слезы? О них то вы и забыли!
Когда у нас что-то вылетит из головы, когда мы что-то забудем, то потом так напряженно вспоминаем это забытое, что пустота, которая расширилась за счет нашей памяти, нарушает истинные размеры и соотношения, за завесой нашего забвения она изменяется, растет, укрупняется. И когда нам наконец удается вспомнить забытое и выброшенное из головы, мы разочарованно убеждаемся, что оно не стоило того труда, который мы потратили на припоминание.
— Cras, cras, semper cras…
— Что ты сказал?
— Завтра, завтра, всегда завтра, мой мальчик.
Вся жизнь человека сводится к этому «завтра»...
Он был половиной чего-то. Сильной, красивой и даровитой половиной чего-то, что, возможно, было еще сильнее, крупнее и красивее его. Итак, он был волшебной половиной чего-то величественного и непостижимого. А она была совершенным целым. Небольшим, неопределившимся, не очень сильным или гармоничным целым, но целым.
Любовь бывает разных видов. Одну можно подцепить только вилкой, другую едят руками, как устриц, иную следует резать ножом, чтобы не удушила тебя, а бывает и такая жидкая, что без ложки не обойтись.
А между тем капли времени не стряхнешь с лица рукавом, это ведь не капли дождя. Они остаются навсегда.